работой не наблюдают ни брюзга Моше Гершензон, ни опаленный несчастьями Гирш
Оленев-Померанц. Натан им бесчисленное множество раз предлагал: "Приходите
ко мне домой, я буду вас стричь и брить бесплатно до гробовой
доски". Но они, негодяи, не желают ни даром, ни за деньги.
Брался за бритву Гутионтов и раньше - бывало, забежит пьяница-сосед, Натан
его пострижет и побреет и даже магарыч тому поставит, только, мол, приходи.
Но одно дело - пьяница, а другое - Малкин. Ицхак сам уже лет пять иголку в
руки не берет. Как отпраздновал свой трудовой юбилей - семьдесят лет с того
дня, как в подмастерья попросился,- так и не шьет. Воткнул все иголочки в
подушечку и повесил над кроватью.
Правда, неукротимый Гирш Оленев-Померанц уверяет, что Малкин нет-нет да
оседлает "Зингер". Когда Гутионтов спросил у флейтиста: "А что Ицхак,
оседлав своего коня, делает?" - Гирш Оленев-Померанц замялся и сказал:
- Сидит и нажимает на педали.
Портному хорошо: закрыл глаза - и кати по белу свету. Есть и у цирюльника
машинка, но стрекочи, не стрекочи, никуда на ней не уедешь, никуда не
улетишь.
Как жаль, что до сих пор не пришли ни Моше Гершензон, ни Гирш
Оленев-Померанц. Если же дождь прекратится и подоспеет Лея Стависская, то в
ней что проку? Не успел Гутионтов подумать о Лее, как она вдруг двинулась
сквозь дождь, без зонтика. Шла она не одна, а в сопровождении чернявой
внучки Авивы, высокой девочки в белоснежной майке, на которой по-английски
было начертано: "Beatles". В руках у нее была зачехленная ракетка. Авива
училась играть на корте.
Стависская шла, вытянув вперед руку, как будто пыталась, как занавес,
раздвинуть струи дождя. Ицхак неотрывно смотрел на нее и ловил себя на
мысли, что перед ним ослепшая нищенка. Он силился представить ее черноокой
местечковой красавицей, но никак не мог. Какая страшная участь! Весь мир
втиснулся для нее в одну точку - в лавку колониальных товаров Беньямина
Пагирского. Беньямин Пагирский был для Леи Стависской Господом Богом,
сотворившим все: и ее, третью дочь в семье плотогона Нахмана, и фельдшерицу
Амалию Флек, и помещичьего отпрыска Леха Тиминьского. Сердобольный лавочник
был для нее тем, кто создал все блага на земле: в первый день сотворил инжир
и марципаны, во второй - кубинские сигары и китайский рис, в третий- грецкие
орехи и финики, в четвертый - цейлонский чай и бразильский кофе, в пятый -
оливковое масло, в шестой - турецкий чернослив и арахис и, отдохнув, на
седьмой день вылепил из ребра Адама ее, Лею Стависскую.
Придя в Бернардинский сад, она обычно спускалась к журчащей Вилейке- притоку
Вилии, молитвенно окунала в воду руки, а потом час-другой отрешенно и
безмятежно паслась на берегу, как смирные коровы ее детства. Иногда с берега
до слуха Ицхака, прохаживавшегося на всякий случай по откосу, доносилось ее
негромкое пение. В молодости у нее был низкий грудной голос, который выделял
ее среди подруг, недаром она была запевалой на всех свадьбах. Взбудораженный
и растроганный ее пением-всхлипом Малкин спускался с откоса к реке, садился
на траву и чуть слышно, хрипловато подпевал. Со стороны, наверное, их пение
производило ошеломляющее впечатление - так поют перед концом света, но никто
на них не обращал внимания, и усеченные, чем-то напоминавшие култышку
Гутионтова еврейские колыбельные плыли над журчащей Вилейкой, над склонами
священной княжеской горы.
Через некоторое время оба они умолкали и принимались суеверно вглядываться в
воду, как будто на ее поверхности могли прочесть что-то такое, чего до сих
пор не знали и что, может, и не осчастливило бы их, но и не сделало бы
несчастнее. Казалось, река была усыпана часами со сверкающими циферблатами.
Еще совсем недавно Ицхак не верил в ее болезнь, думал: Лея придуривается.
Каждому выгодно юркнуть в беспамятство, как нашкодившей мыши в норку.
Прошлой осенью - Малкин до сих пор стыдится своего поступка - он устроил ей
проверку:
- Помнишь, как мы с тобой около старого моста над Вилией всю ночь былинками
друг друга щекотали?
Лея Стависская даже головы не повернула в его сторону.
- Помнишь, как твой отец повалил меня на землю, стянул портки, врезал почем
зря своей ручищей и, схватив тебя, бросил: "Еврейские дети до свадьбы в
такие игры не играют"?
Но и тогда у нее в памяти ничего не вспыхнуло.
- Следующий! - по обыкновению объявил сияющий Натан Гутионтов, закончив
бритье.
Никто не отозвался.
- Ты еще мастер,- не поскупился на похвалу Малкин и несколько раз погладил
свои чисто выбритые щеки.- Ни одной ранки, ни одной щетинки. Да и морщин,
кажется, поубавилось. Ты что, и их умеешь сбривать?
- Я все умею,- искренне похвастался Натан.
- Мог бы, пожалуй, еще годик поработать.
- Предлагали одну халтуру, но я отказался.
- Отказался? - удивился Малкин.- Почему?
- Ну, во-первых, место неподходящее. Дом Печали. Чего-чего, а печали у меня
и без того хватает. Во-вторых, не тот контингент. Я никогда, Ицхак, не стриг
и не брил мертвых. Директору что? Был бы работник. Я же люблю смотреть
клиентам в глаза, слышать их дыхание, их кашель, их чихи, видеть, как они
крутятся-вертятся, знать, кто честит правительство, а кто стелется перед ним
травкой, у кого любовница, а у кого четвертая жена. Тогда и я поношу
правителей, тогда и я стелюсь травкой, тогда - страшно вымолвить - и у меня
любовница. Следующий! - задиристо выкрикнул Натан и, кинув на руку
полотенце, застыл в выжидательной стойке.
В павильоне пахло кремом для бритья. Натан вдыхал этот запах полной грудью,
как дух весеннего луга, и что-то неосязаемое и неуловимое вдруг подхватило
его, вознесло над Бернардинским садом и увлекло к началу начал - к
парикмахерской Пинхаса Ковальского, брадобрея из брадобреев, получившего
диплом в головокружительном, недосягаемом Париже.
- Что такое парикмахер? - спросил он у юного Гутионтова, когда тот
переступил порог его заведения и испуганно застыл перед зеркалом.- Не
раввины, юноша,- посланцы Бога на земле, а мы. Что могут раввины? Научить
человека читать, молиться. Всевышний одел человека в плоть, влил в его жилы
кровь, а все остальное сделали парикмахеры. Без них человечество заросло бы
мхом.
Гутионтов не смел ему перечить, хотя и не понимал почему, ведь ножницы есть
и у портного.
- Если вы, молодой человек, запомните главную нашу заповедь - возлюби
бритву, как ближнего своего,- то я вас, пожалуй, приму в ученики.
- Возлюблю! - поклялся Натан.- Возлюблю.
Порывы ветра швыряли пригоршнями капли дождя во все стороны. Господь Бог из
своего неиссякаемого пульверизатора щедро поливал Бернардинский сад,
княжеский замок на горе, скамейки под липами, брезентовую крышу сиротливого
кафе.
От щедрот дождя оживала и память Гутионтова. Он еще долго не выходил из
парикмахерской Пинхаса Ковальского, таскал горячие компрессы для клиентов,
хватался за метлу, подметал чужие волосы и каждый день был счастлив- от
пара, от веселого позвякивания ножниц, от сверкания огромного зеркала,
купленного хоть и не в Париже, но где-то за границей. Он до сих пор помнит
свое отражение в нем и не хочет себя видеть другим.
Ливень одолел и Лею. Она остановилась, снова прижалась к корявому стволу
липы и, как кроной, накрыла кольцом своих рук голову Авивы. В этой ее
неожиданной ласке, в этом желании уберечь внучку от струй, было что-то от
нее прежней, памятливой.
Воспоминания преображали лицо, лишали его будничности и окаменелости,
озаряли другим, нездешним светом. Оно вдруг расслаблялось, мягчело, теплело
- не важно, кто что вспоминал: плывущую под потолком люльку или окопы на
Орловщине, смертельный лагерь в Воркуте или добродушное мурлыканье кота
рабби Менделя на крыше, прибазарную парикмахерскую или ансамбль песни и
пляски Прибалтийского военного округа.
Скверную привычку унаследовал от отца Ицхак Малкин. Другие целый день шьют
или тачают сапоги и ни о чем, кроме как о брюках и сапогах, не думают. И так
проходят годы, десятилетия. Но не таков Ицхак. Сколько раз он себе говорил:
какое тебе дело до того, что творится в этом сумасшедшем, в этом ужасном
мире? Разве своей иголкой все его дыры залатаешь? Разве вывернешь его
наизнанку и из старого барахла сошьешь обнову? Но Ицхак не внял голосу
разума. Еще подмастерьем, он уподобил иголку человеческой мысли. В отличие
от иголки, думал он, мысль можно долго не менять, если затачивать ее, чтобы
не затупилась и не заржавела. Но ржавеет мысль, изнашивается сердце, которое
вдруг споткнется о беду и развалится, как ботинок.
Дождь изнемог, небо прояснилось. Из конуры снова вылез Лушис - пес Игнаса
Довейки; снова загремела цепь на притихшей Каунасской улице; закаркали
ненасытные вороны над руинами отчего дома; снова Эстер дернула за хвостик
проволоки у калитки. На крыльцо никто не вышел, видно, Довейка куда-то
уехал. Да его и винить нельзя: Малкины не предупредили его ни письмом, ни
телеграммой. Да и куда пошлешь, если у тебя ни адреса нет, ни уверенности в
том, что за год ничего не случилось. Мог переехать, могли за какие-нибудь
грехи и ухлопать.
- Последний поезд в Вильнюс в шесть тридцать,- прошептала Эстер.
Поездка их вдруг обессмыслилась, исчерпалась - ну, еще одни руины, ну, еще
одно кладбище, ну, еще один пес на цепи...
- Здравствуйте,- пропела Авива.- За бабушкой в четыре придет мама. Бай! -
помахала она рукой и упорхнула.
- До свидания,- ответил за всех Гутионтов.
Старуха прошла в павильон и опустилась на плетеный стул.
- Красавица у тебя внучка,- подбодрил ее Ицхак.
Лея рассеянно глянула на него. Ицхак знал, что ни хула, ни похвала ее давно
не трогают - пробормочет что-то нечленораздельное или улыбнется так, что
только мурашки по спине.
- Чемпионкой будет, миллионы заработает,- прибавил к похвале Ицхака
Гутионтов. Его все еще распирало от радости, и он был не прочь отсыпать ее,
Шилова Юлия
Каргалов Вадим
Свержин Владимир
Самойлова Елена
Шилова Юлия
Ильин Андрей