назад, она в ответ спросила:
лишь произнесла:
медсестрой. Как и подавляющее большинство нянечек, работавших в этом
огромном здании, монашенки просто исполняли здесь трудовую повинность по
уставу своего ордена. И во многих случаях целесообразность такой работы
была менее чем очевидна.
католичкой, но не была монашенкой.
уборную и гулять взад и вперёд по коридору хоть всю ночь напролёт, если
вам так нравится.
нам работу. Какой смысл заставлять кого-то носить вам "утку" и прочее,
если вы сами в состоянии делать всё это? После операции - совсем другое
дело, и сестре не сносить головы, если она ступит не так. Но теперь, когда
вас положили сюда на такую операцию, это просто глупо. Меня тошнит от
одного их вида, их столько здесь, они так бездушны, что никто мне не
докажет, что в интересах пациента, когда с ним обращаются как с трупом, с
тех пор, как он пересечёт порог больницы.
показывайте. Я вернусь через пять минут, и не задерживайтесь, так как ещё
через пять минут я заберу стакан.
тебя всю жизнь! Надеюсь, что ты примешь это как должное и будешь гордиться
своим призванием, которое более очевидно, чем призвание монашенок из
ордена.
добросовестной работы тело моё стало гладким и безволосым как у дитяти. Он
даже пользовался увеличительным стеклом, чтобы удостовериться, что
совершенство его работы не оставляет сомнений. "Странно всё-таки, -
подумал я, - как вся эта процедура приёма больного может восприниматься
посторонним человеком, каким-либо антропологом, наблюдающим незнакомый
племенной ритуал и не знающий его причин.
младенческое состояние беспомощности. Даже снятие волосяного покрова - это
видимый символ подчинённости. Даже слово "няня" по существу относится к
детству, а тут ещё были и другие в целой иерархии званий : "Преподобная
матушка" и "Мать-настоятельница". А я же был нижайший пациент.
Когда меня везли в операционную, я был под сильным наркозом. Из своего
лежачего положения на каталке я увидел хирурга без пиджака в соседнем
проходе. Он улыбнулся и сказал:
без полного колдовского облачения!
окружали только анонимные лица, скрытые белыми масками. Я увидел огромный
шприц, и как раз тогда, как его ввели мне в вену, кто-то сказал:
своей палаты и смотрел на море незнакомых лиц, среди которых всё-таки
узнал сестру, которая дала мне выпить сразу же после поступления сюда. С
левой стороны живота у меня была страшная боль, я попытался было пощупать
его, но не смог пошевелить рукой. Наверное, руки были связаны. Не помню,
чтобы я разговаривал тогда, но она потом говорила, что я крикнул ей:
часть войны я провёл в SOE, организации, занимавшейся движением
сопротивления в оккупированных странах, подготовкой и вооружением агентов,
которых потом забрасывали с парашютом - чаще всего это заканчивалось
смертью под пытками - на вражескую территорию. Там был один инструктор из
Глазго по рукопашному бою и борьбе с ножом. Он начинал обучение каждой
новой группы неизменной словесной формулой, которую даже не произносил, а
скандировал высоким поющим голосом:
не видел, но видел, как человека режут бритвой.
подсознательно вызываемая, без сомненья, ассоциациями с Шотландией и
ножевыми ранами. Как я уже говорил, восприятие боли у меня необычно
сильное, и с тех пор трудно было себе представить, что бывает боль сильнее
той, что переношу я. Мне казалось, что нянечки грубы, несимпатичны и
чрезвычайно неуклюжи, когда они проделывали свою работу, заправляя постель
и передвигая незнакомое мне теперь тело, которое, как мне чудилось,
держится в поясе агонизирующей полоской не толще чем у осы.
пользу моей душе. Если я вдруг непроизвольно стонал, одна из них, как
сейчас помню, отрывисто говорила:
рядом сидит та сестра, которая давала мне выпить, а под мышкой у меня
градусник.
хирург.
каждом позыве рана как бы широко раскрывалась.
Операция прошла блестяще, никогда я ещё не делал симпатектомии лучше, чем
эта, уверяю вас, но я не смог предусмотреть этого осложнения.
стал считать своим ангелом-хранителем и лучшим другом, вошёл в мою палату
с большой тележкой, и я снова услышал:
ещё трижды возили в операционную, но время и их последовательность у меня
теперь перепутались. Я больше уж ничему не сопротивлялся, что бы со мной
не делали, я сдался полностью. Камусфеарна и то, что когда-то было там,
стало смутным сном, иногда кошмаром. В те редкие минуты, когда я
сознательно думал о будущем, у меня возникал только один чёткий образ, что
я снова смогу ходить, что переведу часы назад к тому времени, когда те два
оленя ещё не перебежали мне дорогу. В сравнении с этой целью, которая
требовала покорности, проблемы Камусфеарны представлялись теперь
маловажными, как в тревожном сне.
требуется трогать и перемещать внутренности, может возникать состояние,
которое называется ileus, при котором мягкие и ритмичные сокращения,
перистальтика, выполняющая пищеварение, вдруг полностью парализуется.
Прекращается всякое движение, что, как считают теперь многие школы мысли,
является протестом всего целого единого (ибо психика и соматическая
система, мозг и тело образуют единое целое, которое нельзя произвольно
разделять), - против внешнего вмешательства, что подсознательно
истолковывается как фактор враждебной силы. Как бы то ни было, а в
результате получается, что кишки прекращают функционировать, и как
следствие образуются газы, которым некуда выходить, как это бывает у
трупов. Пузо вздувается и вздувается как у выброшенного на берег кита, -
или как в моём случае, как целая куча бурдюков волынки, из которой во все
стороны торчат трубки. Если к тому же это огромное растяжение напрягает
большую рану, стремясь раскрыть её чисто механически, то в результате
возникает боль и затуманивание сознания. До совсем недавнего времени такое
состояние было частой причиной смерти. Полагаю, что на мне испытывали
несколько лекарств, но без нужного результата. Я признателен хирургу за
то, что он не обращался со мной как с ребёнком, он объяснил мне всю
концепцию, добавив, что будет стараться до тех пор, пока не найдёт
действенного лекарства.
ему весьма признателен за такое абсолютно честное откровение.
гору несколько уменьшалось на некоторое время, а затем вновь вздувалось до
прежних чудовищных размеров. Я теперь уж и не помню, как долго сохранялось
моё гротескно вздутое состояние.
палате, звука, который бывает, когда шумно выпускают дурной воздух. Я
никак не мог понять этого, в палате я был один и не мог себе представить,
что ночная сиделка может позволить себе такое нарушение приличий. Тут он
повторился ещё раз, громоподобный как землетрясение, долгий, шумный и
невероятно оглушительный грохот. Такого я никогда в жизни не слыхал. Звук
такого великолепного и продолжительного свойства, что, казалось, он
находится далеко за пределами человеческих возможностей. С ужасом я вдруг
понял, что именно я - автор этого громоподобного слоновьего концерта. Я
положил руку на живот и почувствовал, что он опускается как проткнутый