Чтение 9–й страницы книги ~Циники~

мил овсом из своей высокой собольей шапки татарскую кобылу? А кривоносый
хан величаво сидел в седле, покрякивал и щекотал брюхо коню. Или с того,
что гетман Жолкевский поселился с гайдуками в Борисовском Дворе, мял
московских боярынь на великокняжеских перинах и бряцал в карманах го-
родскими ключами? А Грозный вонзал в холопьи ступни четырехгранное ост-
рие палки, полученной некогда Московскими великими князьями от Диоткрима
и переходившей из рода в род как знак покорности. Мало? Ну, тогда напос-
ледок погордимся еще царем Василием Ивановичем Шуйским, которого самоз-
ванец при всем честном народе выпорол плетьми на взорном месте.

13

- Владимир Васильевич! Владимир Васильевич!

Я оборачиваюсь.

- Здравствуйте!

Товарищ Мамашев приветствует меня жестом патриция:

- Честь имею!

Он прыгает петушком вокруг большой крытой серой машины.

- Хороша! Сто двадцать, аккурат, лошадиных сил.

И треплет ее по железной шее, как рыцарь Ламанческий своего во-
инственного Росинанта.

Шофер, закованный в кожаные латы, добродушно косит глазами:

- Двадцать сил, товарищ Мамашев.

Товарищ Мамашев выпячивает на полвершка нижнюю губу:

- Товарищ Петров, не верю вам. Не верю!

Я смотрю на две тени в освещенном окне третьего этажа. Потом закрываю
глаза, но сквозь опущенные веки вижу еще ясней. Чтобы не вскрикнуть,
стискиваю челюсти.

- Ну-с, товарищ Петров, а как...

Мамашев пухнет:

- ...Ефраим Маркович?

- В полном здравии.

- Очень рад.

Я поворачиваюсь спиной к зданию. Спина разыскивает освещенное окно
третьего этажа. Где же тени? Где тени? Спина шарит по углам своим непо-
мерным суконным глазом. Находит их. Кричит. Потому что у нее нет челюс-
тей, которые она бы могла стиснуть.

- Ну-с, а в Реввоенсовете у вас все, товарищ Петров, по-старому - ни-
каких таких особых понижений, повышений...

Товарищ Мамашев - снижает голос на басовые ноты:

- ...назначений, перемещений? По-старому. Вчера вот в пять часов утра
заседать кончили.

- Ефраим Маркович...

Метропольская вертушка выметает поблескивающее пенсне Склянского. То-
варищ Мамашев почтительно раскланивается. Склянский быстрыми шагами про-
ходит к машине.

Автомобиль уезжает.

Товарищ Мамашев поворачивает ко мне свое неподдельно удивленное лицо:

- Странно... Ефраим Маркович меня не узнал...

Я беру его под локоть.

- Товарищ Мамашев, вы все знаете...

Его мягкие оттопыренные уши краснеют от удовольствия и гордости.

- Я, товарищ Мамашев, видите ли, хочу напиться, где спиртом торгуют,
вы знаете?

Он проводит по мне презрительную синенькую черту своими важными глаз-
ками:

- Ваш вопрос, Владимир Васильевич меня даже удивляет...

И поднимает плечи до ушей:

- Аккурат знаю.

14

Товарищ Мамашев расталкивает "целовальника":

- Вано! Вано!

Вано, в грязных исподниках, с болтающимися тесемками, в грязной сит-
цевой - Цветочками - рубахе, спит на голом матраце. Полосатый тик в гни-
лых махрах в провонях и в кровоподтеках.

- Вставай, кацо!

Словно у ревматика, скрипят ржавые некрашеные кости кровати.

Грозная, вымястая, жирношеяя баса скребет буланый хвост у себя на за-
тылке.

- Толхай ты, холубчик, его, прохлятого супруха моего, хрепче!

Черный клоп величиной в штанинную пуговицу мечтательно выползает из
облупившейся обойной щели.

Вано поворачивается, сопит, подтягивает порты, растирает твердые, как
молоток, пятки и садится.

- Чиго тибе?.. спирту тибе?.. дороже спирт стал... хочишь бири, хо-
чишь ни бири... хочишь пей, хочишь гуляй так. Чихал я.

Он засовывает руку под рубаху и задумчиво чешет под мышкой. Волосы у
Вано на всех частях тела растут одинаково пышно.

Мы соглашаемся на подорожание. Вано приносит в зеленой пивной бутылке
разбавленный спирт; ставит прыщавые чайные стаканы; кладет на стол луко-
вицу.

- Соли, кацо, нет. Хочишь ешь, хочишь ни ешь. Плакать ни буду.

Вано видел плохой сон. Он мрачно смотрит на жизнь и на свою могучую
супругу.

Я разливаю спирт, расплескивая по столу и переплескивая через край.

В XIII веке водку считали влажным извлечением из философского камня и
принимали только по каплям.

Я опрокидываю в горло стакан. Захлебываюсь пламенем и горечью. Грима-
са перекручивает скулы. Приходится оправдываться:

- Первая колом, вторая соколом, третья мелкой пташечкой.

На пороге комнаты вырастают две новые фигуры.

Товарищ Мамашев прижимает руку к сердцу и раскланивается.

У вошедшего мужчины широкополая шляпа и борода испанского гранда. Она
стекает с подбородка красноватым желтком гусиного яйца. Глаза у него
светлые, грустные и возвышенные. Нос тонкий, безноздрый, почти просвечи-
вающий, фолиантовая кожа впилась в плоские скулы. Так впивается в руку
хорошая перчатка.

На женщине необычайные перья. Они увяли, как цветы. В 1913 году эти
перья стоили очень дорого на Rue de la Paix [4]. Их носили дамы, одеваю-
щиеся у Пакена, у Ворта, у Шанеля, у Пуарэ. На женщине желтый палантин,
который в прошлом был той же белизны, что и кожа на ее тонкокостном те-
ле. Осень горностая напаминает осень березовых аллей. Женщина увешана
"драгоценностями". В дорогих оправах сияют фальшивые бриллианты.
Чувствуется, что это новые жильцы. Они похожи на буржуа военного време-
ни. Вошедшая одета в атлас, такой же выцветший, как и ее глаза. Венеци-
анские кружева побурели и обвисли, как ее кожа. Еще несколько месяцев
тому назад эта женщина в этом наряде, по всей вероятности, была беско-
нечно смешна. Сегодня она трагична.

Товарищ Мамашев приветствует "баловня муз и его прекрасную даму".

Слова звучат как фанфары.

Женщина протягивает пальцы для поцелуя, "баловень муз" снимает ис-
панскую шляпу.

Вано ставит на стол зеленую бутылку.

Я пью водку, закусываю луком и плачу. Может быть, я плачу от лука,
может быть, от любви, может быть, от презренья.

"Баловень муз" делает глоток из горлышка и выплевывает. Кацо обязан
знать, что прадед поэта носил титул "всепьянейшества" и был удостоен
трех почетнейших наград: "сиволдая в петлицу", "бокала на шею" и
"большого штофа через плечо"!!

Вано приносит бутылку неразведенного спирта.

Я закрываю лицо и вижу гаснущий свет в окне третьего этажа. Я зажимаю
уши, чтобы не слышать того что слышу через каменные стены, через площадь
и три улицы.

Дверь с треском распахивается. Детина в пожарной куртке с медными пу-
говицами и с синими жилами обводит комнату моргающими двухфунтовыми ги-
рями. У детины двуспальная рожа, будто только что вытащенная из огня.
Рыжая борода и рыжие ноздри посеребрены кокаином.

"Баловень муз" интересуется моим мнением о скифских стихах Овидия. Я
говорю, что Назон необыкновенно воспел страну, которую, по его словам
"не следует посещать счастливому человеку".

Мой собеседник предпочитает Вергилия. Он нараспев читает мне о волах,
выдерживающих на своем хребте окованные железом колеса; о лопающихся от
холода медных сосудах; о замерзших винах, которые рубят топором; о целых
дубах и вязах, которые скифы прикатывают к очагам и предают огню.

Я лезу в пьянеющую память и снова выволакиваю оттуда Назона. Его
"конские копыта, ударяющие о твердые волны", его "сарматских быков, ве-
зущих варварские повозки по ледяным мостам". Говорю о скованных ветрами
лазурных реках, которые ползут в море скрытыми водами; о скифских воло-
сах, которые звенят при движении от висящих на них сосулек; о винах, ко-
торые - будучи вынутыми из сосудов - стоят, сохраняя их форму.

В конце концов мы оба приходим к заключению, что после латинян о Пуш-
кине смешно говорить даже под пьяную руку.

"Баловень муз" мычит презрительно:

Зима... Крестьянин торжествуя...

На дровлях... обновляет... путь...

Его лошадка... снег почуя...

Плетется рысью как-нибудь...

Товарищ Мамашев спит рядом с могучей вымястой бабой на голом, в про-
вонях, матраце. Женщина в увядшем горностае роняет слезу о своем друге