Чтение 9–й страницы книги ~Тихие дни в Клиши~

дверь моей комнаты вновь постучали, я успел вынуть из машинки восемь или десять
страниц сущей абракадабры, разобраться в которой вряд ли было под силу самому
отчаянному сюрреалисту. Я степенно распрощался с Колетт -- несчастной сироткой,
которую мы, взрослые дяди, вытащили из геенны огненной и ныне передаем в руки
обезумевших от горя родителей. Не преминул участливо осведомиться, удалось ли им
отыскать принадлежащие малютке часы. Увы нет, но наши визитеры не теряли
надежды, что нам это удастся. И что мы сохраним их на память об этом
происшествии.
Не успела закрыться за нашими непрошенными гостями дверь, как Карл ворвался ко
мне в комнату и заключил
_______________
* Ну, ну (фр.).
347
меня в объятия. -- Знаешь, Джо, я думаю, ты спас мне жизнь. А может, Пруст? Ну и
гримасу же скорчил этот ублюдок с постной мордой! Литература! Черт возьми, до
чего это по-французски! Даже у легавых здесь в крови почтение к писательскому
ремеслу. А то обстоятельство, что ты американец -- и знаменитый литератор, как я
тебя аттестовал, -- оно-то и решило все дело. Знаешь, что он мне понес, едва ты
вышел из комнаты? Что назначен официальным опекуном Колетт. Ей, кстати сказать,
на самом деле пятнадцать, но она уже не раз сбегала из дому. Как бы то ни было,
стоит ему обратиться в суд, продолжал нагнетать страсти этот подонок, и десять
лет отсидки мне обеспечены. В курсе ли я существующих в стране законов? Я
ответил, что в курсе. Похоже, его удивило, что я не делаю попытки себя
выгородить. Но еще больше удивило его то, что мы писатели. Знаешь, уважение к
писателям -- французы впитывают его с молоком матери. Писатель по здешним
понятиям просто не может оказаться обычным уголовником. Скорее всего, он думал,
что застанет тут пару заурядных сутенеров. Или шантажистов. Зато стоило тебе
появиться, как он сразу приутих. Между прочим, он спросил потом, какие у тебя
книги и нет ли среди них переведенных на французский. Я сказал, что ты философ и
что твои сочинения чрезвычайно трудны для перевода.
-- А ты шикарно ввернул это о Гермесе Трисмегисте, -- перебил я его. -- Как тебя
угораздило наплести такое?
-- Да я и не плел ничего, -- отозвался Карл. -- Не до того было. Просто выложил
первое, что пришло в голову... Да, знаешь, что еще произвело на него
неизгладимое впечатление? "Фауст". Всего-навсего потому, что он на немецком. Там
ведь лежали все больше английские книги: Лоуренс, Блейк, Шекспир. Я так и
слышал, как он приговаривает про себя: "Ну, эти двое -- еще не самое большое
зло. Ребенок мог попасть в руки и похуже",
-- А мать? Что она говорила?
-- Мать? Да ты хорошо ее рассмотрел? Она ведь не просто красива: она
божественна. Джо, я влюбился в нее в тот самый миг, как ее увидел. За все время
она не проронила ни слова. А на прощание сказала: "Месье, мы не станем
возбуждать против вас дело с условием, что вы обещаете не делать попыток
общаться с Колетт в будущем, Вам ясно?" Да я едва слышал, что она говорила, в
таком я был замешательстве. Достаточно было ей сказать: "Месье, будьте любезны
отправиться с нами в полицейский участок", -- и я тотчас ответил .бы: "Оui,
Манате, a vos or-
348
dres"*. Я даже вознамерился на прощание поцеловать ей руку, но потом сообразил,
что это было бы слишком. А ты обратил внимание, какие у нее духи? Это же... --
Последовало название соответствующего сорта духов с непременным сопутствующим
номером. -- Забыл, ты ведь совсем ничего не смыслишь в духах. Так вот: ими
пользуются только дамы аристократического круга. Так что я бы ничуть не
удивился, окажись она герцогиней или маркизой. Ах, какая жалость, что я подобрал
на улице дочку, а не мать. Думаешь, неплохой финал для моей книжки?
Наиболее благополучный из возможных, подумал я про себя. К слову замечу,
несколько месяцев спустя он таки разродился рассказом, и рассказ этот (в
особенности вошедшее в него рассуждение о Прусте и "Фаусте") явился одним из
лучших его произведений. И все время, пока его творение обретало форму, Карла
снедало неутолимое томление по матери нашей незадачливой подопечной. Сама
Колетт, казалось, начисто выветрилась у него из памяти.
Итак, едва подошла к концу эта эпопея, как на горизонте показались
танцовщицы-англичанки, затем девушка из бакалейной лавки, помешавшаяся на уроках
английского, потом Жанна, а в промежутках -- наша подруга-гардеробщица и еще
шлюха из тупика за кафе "Веплер" -- из "капкана", как мы его прозвали, ибо
пробраться домой этим проулком в ночную пору и все свое принести с собой было не
легче, нежели целым и невредимым пройти сквозь строй.
А потом уж пришел черед сомнамбулы с револьвером, из-за которой несколько дней
мы просидели как на иголках.
После очередной затянувшейся до утра посиделки за алжирским вином (его,
помнится, было невообразимое количество) Карл и выдвинул свою идею блицэкскурсии
-- так, на пару-тройку дней -- по тем историческим местам европейского
континента, в которых мы еще не бывали. На стене в моей комнате висела большая
карта Европы; по ней-то мы лихорадочно шныряли, стремясь уразуметь, на какое
расстояние можем позволить себе отъехать с учетом критического положения наших
финансов. Сначала нам взбрело в голову посетить Брюссель, однако чуть позже мы
без сожаления похоронили этот проект. Бельгийцы -- народ неинтересный; в этом
выводе мы обнаружили полную солидарность друг с другом. Приблизительно во
столько же должна была обойтись поездка в Люксембург. Мы были порядком на
взводе, и Люксембург представлялся
___________
* Хорошо, мадам, как прикажете (фр.)
349
нам именно тем пунктом, куда можно двинуть с места в карьер в шесть часов утра.
У нас не было ни малейшего намерения обременять себя багажом; по сути дела нам и
не нужно было ничего, кроме зубных щеток, -- которые мы в конце концов,
заторопившись на поезд, разумеется, забыли дома.
Спустя несколько часов мы пересекли границу в отделанном изнутри полированным
деревом и обитом роскошным плюшем купе железнодорожного состава, которому
предстояло доставить нас в опереточное государство, издавна вызывавшее у меня
непритворное любопытство. В Люксембург мы прибыли около полудня, толком не
проспавшись и не протрезвившись. Мы плотно пообедали в отеле, воздали должное
труду местных виноградарей и завалились на боковую. Незадолго до шести нехотя
поднялись и выбрались на воздух. Перед нами лежала мирная, тучная, беззаботная
земля, до краев напоенная звуками немецкой музыки; с лиц ее обитателей,
казалось, никогда не сходило выражение дремотного, бессмысленного блаженства.
Прошло не слишком много времени прежде, чем мы завязали дружбу с Белоснежкой --
главной достопримечательностью привокзального кабаре. Белоснежке было около
тридцати пяти лет; у нее были длинные, соломенного цвета волосы и живые голубые
глаза. В этих местах она появилась всего неделю назад и уже изнывала от скуки.
Мы опрокинули с нею пару коктейлей, несколько раз провальсировали по залу,
поставили выпивку всем оркестрантам (все это составило несуразно мизерную
сумму), а затем пригласили ее совместно отужинать. Хороший ужин в хорошем отеле
обошелся нам во что-то столь же анекдотическое -- по семь-восемь франков с носа.
Швейцарка по национальности, Белоснежка была недостаточно смекалиста -- или,
напротив, слишком добродушна, -- чтобы заставить нас всерьез раскошелиться. В
голове у нее вертелась только одна мысль -- не дай бог опоздать на работу. Когда
мы вышли из ресторана, уже стемнело. Наугад двинувшись в сторону,
противоположную центру, мы без труда отыскали укромное местечко на побережье,
где и показали ей, из какого теста сделаны. Она отнеслась к этому так же, как к
коктейлю, -- с нерушимым добродушием и попросила заглянуть попозже вечером в
кабаре; там у нее была подружка, которая, по ее убеждению, не могла нам не
350
понравиться. Мы сопроводили Белоснежку до ее рабочего места, а затем предприняли
более основательную попытку ознакомиться с городом.
Сунув нос в небольшое кафе, за окном которого старуха играла на арфе, мы
заказали вина. Место оказалось на редкость унылым, и скоро у нас свело челюсти
от зевоты. Когда мы уже поднялись, направляясь к выходу, к нам поспешил его
владелец и, протянув рекламную карточку своего заведения, выразил надежду, что
мы посетим его кафе еще как-нибудь. Пока он распинался, Карл передал мне
карточку и незаметно толкнул меня в бок. Я пробежал надпись глазами. По-немецки
она звучала так: "judenfreies Cafe"*. Будь на карточке написано: "Limburger
freies Cafe"**, -- даже тогда в такой декларации, по моему разумению, было бы
больше смысла. Мы расхохотались в лицо напыщенному ослу. Затем я на французском
языке осведомился, понимает ли он по-английски. Тот ответил утвердительно.
-- Вот что я скажу вам, любезный, -- заговорил я внушительно. -- Хоть я и не
еврей, сдается мне, что вы малость шизанулись. Вам что, думать больше не о чем?
Вы несете собачий бред. Вымазываетесь на людях в собственном дерьме. Слышите?
Он продолжал глазеть на нас, всем видом являя полное недоумение. Тут пришла
очередь Карла пустить в ход изысканный набор сочных выражений на арго, который
сделал бы честь королю парижских клоак.
-- Слушай, ты, трахнутый-перетрахнутый сырный огрызок, -- начал он. "Огрызок"
раздвинул рот с явным намерением поднять крик. -- Заткни пасть, -- тоном
недвусмысленной угрозы предупредил дальнейшие излияния Карл, сделав рукой
красноречивый жест, символизировавший его готовность придушить старого дурака.
-- Я не собираюсь тратить на тебя слов. Заруби себе на носу одно: ты -- старая
жопа! От тебя говном воняет!
Договорив это, он чуть не задохнулся: его буквально распирало от смеха. Похоже,
в этот момент обескураженному владельцу кафе пришло на ум, что перед ним -- пара
буйно помешанных. Безудержно хохоча и корча немыслимые гримасы, мы в конце
концов выкатились на улицу.
__________________
* "Кафе, куда заказан вход евреям" (нем.).
** "Кафе, где не подают лимбургеров" (нем.).
351
А тугодумного болвана хватило только на то, чтобы без сил опуститься на стул и
вытереть пот со лба.
Пройдя вверх по улице два десятка шагов, мы встретили сонного полицейского. Карл
приблизился к нему, вежливо приподнял шляпу и на безукоризненном немецком
сообщил, что минуту назад мы вышли из "арийского кафе", где завязалась какая-то