Чтение 9–й страницы книги ~В круге первом~

студентка ИнЯза, кончила в сорок первом и послали её переводчицей в наш
отдел. Немного курносенькая, движения резкие.

-- Подожди, это та, которая вместе с тобой пошла принимать капитуляцию
Грауденца?

-- Ага-га! Удивительно тщеславная была девчёнка, очень любила, чтоб её
хвалили за работу (а ругать упаси боже) и представляли к орденам. Ты на
Северо-Западном помнишь вот здесь за Ловатью, если от Рахлиц на
Ново-Свинухово, поюжней Подцепочья -- лес?

-- Там много лесов. По тот бок Редьи или по этот?

-- По этот.

-- Ну, знаю.

-- Так вот в этом лесу мы с ней целый день бродили. Была весна... Не
весна, март: ногами по воде хлюпаешь, в кирзовых сапогах по лужам, а голова
под меховой шапкой от жары взмокла, и этот, знаешь, запах! воздух! Мы
бродили как первовлюблённые, как молодожёны. Почему, если женщина -- новая
для тебя, переживаешь с нею всё с самого начала, как юноша набухнешь и...
А?.. Бесконечный лес! Редко где -- дымок блиндажа, батарейка семидесяти
шести на поляне. Мы избегали их. Добродились до вечера -- сырого, розового.
Весь день она меня томила. А тут над нашим расположением начала кружить
"рама". И Милка задумала: не хочу, чтоб её сбивали, зла нет. Вот если не
собьют -- ладно, останемся ночевать в лесу.

-- Ну, это уже была сдача! Где ж видано, чтоб наши зенитчики попали в
"раму"!

-- Да... Какие были зенитки за Ловатью и до Ловати -- все по ней час
добрый палили и не попали. И вот... Нашли мы пустой блиндажик...

-- Надземный.

-- Ты помнишь? Именно. Там за год много было понастроено таких, как
хижины для зверья.

-- Там же земля мокрая, не вкопаться.

-- Ну да. Внутри -- хвои набросано, запах от брёвен смолистый, и
дымоватый от прежних костров -- печек нет, так так прямо отапливали. А в
крыше дырка. Ну, и света, конечно, никакого... Пока костёр горел -- тени на
брёвнах... Глебка! Жизнь, а?!

-- Я заметил: в тюремных рассказах если участвует девушка, то все
слушатели, и я в том числе, остро желают, чтобы к концу рассказа она была
уже не девушка. И это составляет для зэков главный интерес повествования.
Здесь есть поиск мировой справедливости, ты не находишь? Слепой должен
удостоверяться у зрячих, что небо осталось голубым, а трава -- зелёной. Зэк
должен верить, что теоретически на свете ещё остались милые живые женщины и
они -- отдаются счастливцам... Ишь ты, какой вечер вспомнил! -- с любовницей
да в смолистом блиндаже, да когда не стреляют. Нашёл хорошую войну!.. А твоя
жена в этот вечер отоварила сахарные талоны слипшейся [подушечкой],
раздавленной, перемешанной с бумагой, и считала, как разделить дочкам на
тридцать дней...

-- Ну, кори, кори... Нельзя, Глебка, мужчине знать одну только женщину,
это значит -- совсем их не знать. Это обедняет наш дух.

-- Даже -- дух? А кто-то сказал: если ты хорошо узнал одну женщину...

-- Чепуха.

-- А если двух?

-- И двух -- тоже ничего не даёт. Только из многих сравнений можно что-то
понять. Это не порок наш и не грех -- это замысел природы.

-- Так насчёт войны! В Бутырках, в 73-й камере...

-- ... на втором этаже, в узком коридоре...

-- ... точно! -- молодой московский историк профессор Разводовский,
только что посаженный, и никогда, конечно, не бывавший на фронте, умно,
горячо, убедительно доказывал соображениями социальными, историческими и
этическими, что в войне есть и хорошее. А в камере было человек десять
фронтовиков -- наших и власовцев, все ребята отчаюги, оторви, где только ни
воевали, -- так они чуть не загрызли этого профессора, рассвирепели: нет в
войне ни хрёнышка хорошего! Я слушал -- и молчал. У Разводовского были
сильные аргументы, минутами он казался мне прав, и мои воспоминания тоже мне
подсказывали хорошее иногда, -- но я не осмелился спорить с солдатами:
кое-что, на которое я хотел согласиться со штатским профессором, было то
[кое], что отличало меня, артиллериста при крупных пушках, от пехоты. Лев,
пойми, ты был на фронте, кроме взятия этой крепости, -- полный [придурок],
раз у тебя не было своего боевого порядка, с которого нельзя -- ценою
головы! -- отступить. А я -- придурок отчасти, раз я сам не ходил в атаку и
не поднимал людей. И вот в нашей лживой памяти ужасное тонет...

-- Да я не говорю...

-- ... а приятное всплывает. Но от такого денька, когда "Юнкерсы"
пикирующие чуть не на части меня рвали под Орлом -- никак я не могу
воссоздать в себе удовольствия. Нет, Лёвка, хороша война за горами!

-- Да я не говорю, что хороша, но вспоминается хорошо.

-- Так и лагеря когда-нибудь хорошо вспомним. И пересылки.

-- Пересылки? Горьковскую? Кировскую? Не-е...

-- Это потому, что у тебя там администрация чемодан захалтырила, и ты не
хочешь быть объективным. А кто-нибудь и там был большим человеком --
каптёром или банщиком, да жил [в законе с шалашовкой], так и будет всем
рассказывать, что нет места лучше пересыльной тюрьмы. Вообще-то ведь понятие
[счастья]- это условность, выдумка.

-- Мудрая этимология в самом слове запечатлела преходящность и
нереальность понятия. Слово "счастье" происходит от се-часье, то есть, этот
час, это мгновение!

-- Нет, магистр, простите! Читайте Владимира Даля. "Счастье" происходит
от со-частье, то есть, кому какая часть, какая доля досталась, кто какой пай
урвал у жизни. Мудрая этимология даёт нам очень низменную трактовку счастья.

-- Подожди, так моё объяснение -- тоже из Даля.

-- Удивляюсь. Моё тоже.

-- Это надо исследовать по всем языкам. Запишу!

-- Маньяк!

-- От дурандая слышу! Давай сравнительным языкознанием заниматься.

-- Всё происходит от [руки] ? Марр?

-- Ну, пёс с тобой, слушай -- ты вторую часть "Фауста" читал?

-- Спроси -- читал ли я первую? Все говорят, что гениально, но никто не
читает. Или изучают его по Гуно.

-- Нет, первая часть доступна, чего там!

Мне нечего сказать о солнцах и мирах, -

Я вижу лишь одни мученья человека...

-- Вот это до меня доходит!

-- Или:

Что нужно нам -- того не знаем мы,

Что знаем мы -- того для нас не надо.

-- Здорово!

-- А вторая часть, правда, тяжеловата. Но зато какая глубокая идея! Ты же
знаешь уговор Фауста с Мефистофелем: только тогда получит Мефистофель душу
Фауста, когда Фауст воскликнет: "Остановись, мгновенье, ты прекрасно!" Но
всё, что ни раскладывает Мефистофель перед Фаустом -- возвращение молодости,
любовь Маргариты, лёгкая победа над соперником, бескрайнее богатство,
всеведение тайн бытия -- ничто не вырывает из груди Фауста заветного
восклицания. Прошли долгие годы, Мефистофель уже сам измучился бродить за
этим ненасытным существом, он видит, что сделать человека счастливым нельзя,
и хочет отстать от этой бесплодной затеи. Вторично состарившийся, ослепший,
Фауст велит созвать тысячи рабочих и начать копать каналы для осушения
болот. В его дважды старческом мозгу, для циничного Мефистофеля затемнённом
и безумном, засверкала великая идея -- осчастливить человечество. По знаку
Мефистофеля являются слуги ада -- лемуры, и начинают рыть могилу Фаусту.
Мефистофель хочет просто закопать его, чтоб отделаться, уже без надежды на
его душу. Фауст слышит звук многих заступов. Что это? -- спрашивает он.
Мефистофелю не изменяет дух насмешки. Он рисует Фаусту ложную картину, как
осушаются болота. Наша критика любит истолковывать этот момент в
социально-оптимистическом смысле: дескать, ощутя, что принёс пользу
человечеству и найдя в этом высшую радость, Фауст восклицает:

Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!

Но разобраться -- не посмеялся ли Гёте над человеческим счастьем? Ведь на
самом-то деле никакой пользы, никакому человечеству. Долгожданную
сакраментальную фразу Фауст произносит в одном шаге от могилы, обманутый и,
может быть, правда обезумевший? -- и лемуры тотчас же спихивают его в яму.
Что же это -- гимн счастью или насмешка над ним?

-- Ах, Лёвочка, вот таким, как сейчас, я тебя только и люблю -- когда ты
рассуждаешь от сердца, говоришь мудро, а не лепишь ругательные ярлыки.

-- Жалкий последыш Пиррона! Я же знал, что доставлю тебе удовольствие.
Слушай дальше. На этом отрывке из "Фауста" на одной из своих довоенных
лекций, -- а они тогда были чертовски смелые! -- я развил элегическую идею,
что счастья нет, что оно или недостижимо, или иллюзорно... И вдруг мне
подали записку, вырванную из миниатюрного блокнотика с мелкой клеточкой:

"А вот я люблю -- и [счастлива]! Что вы мне на это скажете?"

-- И что ты сказал?..

-- А что на это скажешь?..

Они так увлеклись, что совсем не слышали шума лаборатории и назойливого
радио из дальнего угла. На своём поворотном стуле Нержин опять обернулся к
лаборатории спиной, Рубин избоченился и положил бороду поверх рук,
скрещенных на кресельной спинке.

Нержин говорил, как поведывают давно выношенные мысли:

-- Когда раньше, на воле, я читал в книгах, что мудрецы думали о смысле