ней взглядом. Он словно предугадывает уже что-то безвозвратное, непопра-
вимое - он, веривший, что здесь, на фабрике, в субботу после отбоя, ког-
да он один, случая причинить другому зло или вред у него не будет.
интересным, - по слухам, многим. Большой охотник посмеяться, подура-
читься, над людьми подшутить. Но мне... - Голос его пресекся. Он не в
силах поднять глаза, выдержать ее упорный трезвый взгляд.
тут, возле рта?
не воротишь, и он готов язык себе откусить.
широкая. Это - маленькая лужайка, на ней - пяток низкорослых кленов. Дом
- некрашеный, бурый, скромный коттедж - тоже мал и закрыт разросшимися
миртами, алтеем и садовым жасмином, если не считать просвета, через ко-
торый окно смотрит на улицу. Закрыт настолько, что свет уличного фонаря
на углу едва пробивается сюда.
Она стоит в углу двора, невысокая, обращенная к улице. Продолговатая,
полметра на метр, доска лицом повернута к прохожим, оборотной стороной к
нему. Но ему и незачем ее читать, потому что он сам аккуратно сделал ее
- при помощи молотка и пилы, сам аккуратно и тщательно вывел на ней над-
пись, когда понял, что ему понадобятся деньги на хлеб, на дрова и одеж-
ду. Когда он кончил семинарию, у него был небольшой доход с отцовского
капитала, но, получив церковь, он свои квартальные чеки сразу же стал
переводить на исправительную колонию для девочек в Мемфисе. Потом у него
отняли церковь, отняли Церковь, и самым горьким в жизни - горше утраты,
горше бесчестья - было для него письмо, в котором он сообщал колонии,
что отныне сможет посылать лишь половину прежней суммы.
хватало бы ему на жизнь. "К счастью, я кое-что умею", - говаривал он в
то время. Отсюда - вывеска, которую он сам аккуратно сколотил и сам на-
писал, остроумно замешав в краску битое стекло, чтобы ночью под уличным
фонарем буквы по-рождественски искрились:
открыток и фотопластинок было мало, краска и дробленое стекло осыпались
с полинявших букв. Их еще можно было прочесть, хотя, как и сам Хайтауэр,
большинство горожан в этом не нуждалось. Лишь изредка нянька-негритянка
со своими белыми питомцами останавливалась перед вывеской и читала
вслух, праздно и тупо, как водится у этой досужей малограмотной публики,
да приезжий, случайно попав на тихую, глухую, немощеную улочку, задержи-
вался, чтобы прочесть надпись, и, взглянув на маленький, бурый, почти
закрытый зеленью дом, шел дальше; случалось, приезжий поминал вывеску в
беседе с каким-нибудь знакомым из местных. "А-а, да, - говорил тот. -
Хайтауэр. Он там один живет. Приехал сюда священником пресвитерианской
церкви, но жена ему подгадила. Повадилась тайком в Мемфис ездить, разв-
лекалась там. Это было лет двадцать пять назад, когда они только приеха-
ли. Некоторые говорили, что он это знал. Якобы удовлетворить ее не мог
или не хотел, и знал, чем она занимается. И вот, в субботу ночью, в Мем-
фисе, ее убили - не то в публичном доме, не то еще где-то. В газетах -
шум. Пришлось ему уйти из церкви, а из Джефферсона уехать он почему-то
не захотел. Пробовали его заставить - для его же блага, ну и ради горо-
да, ради церкви. Церкви-то, понимаешь, это совсем ни к чему. Приезжают
люди, слышат про такие дела, и вдобавок он из города выселяться не хо-
чет. А он - ни в какую. И живет там - когда-то это была центральная ули-
ца - с тех самых пор один. Теперь она хотя бы не главная. И то слава Бо-
гу. Правда, теперь уж он никому не мешает, и, думаю, почти все про него
забыли. Сам по дому хозяйничает. Вряд ли кто зашел к нему в дом за двад-
цать пять лет. Не знаем, зачем он здесь остался. В сумерки или вечером,
если идешь мимо, обязательно видишь: у окна сидит. Сидит, и все. А так
его и не видать совсем - разве, случится, когда в саду работает".
меньше, чем для города; он уже не воспринимает ее как вывеску, как
весть. Он и не вспоминает о ней, пока в сумерки не займет свое место у
окна в кабинете. А тогда это - просто привычный продолговатый предмет
невысоко над уличной стороной лужайки; ничего не значащий; может быть -
такое же порождение трагической неизбывной земли, как кустарник и низкие
раскидистые клены, выросшие без его помощи или противодействия. Он уже и
не смотрит на нее - так же, как не замечает, в сущности, деревьев, из-за
которых наблюдает за улицей, дожидаясь ночи, мгновения, когда она насту-
пит. В доме, в кабинете за его спиной - тьма, и он ждет секунды, когда
последний свет погасает в небе, и опускается ночь, и только слабым све-
том упорно дышит напоенная днем былинка и лист, задерживая на земле ти-
хий свет, хотя ночь уже наступила. Теперь скоро, думает он, скоро. И да-
же про себя не говорит: "Еще осталось что-то от гордости и чести, от
жизни".
дел маленькую вывеску: Гейл Хайтауэр, Д. Б. Уроки рисования. Рождест-
венские открытки. Проявление фотографий, он подумал: "Д. Б. Что такое Д.
Б. ", и спросил об этом, и ему сказали. Дрянной Безбожник. Гейл Хайтау-
эр, Дрянной Безбожник, по крайней мере - для Джефферсона, - сказали ему.
И как Хайтауэр приехал в Джефферсон прямо из семинарии, отказавшись от
других приходов; как он пустил в ход все связи, чтобы его направили в
Джефферсон. И как он прибыл с молодой женой и вышел из вагона уже в воз-
бужденном состоянии, объясняя, рассказывая старикам и старухам-столпам
церкви, что он выбрал Джефферсон с самого начала, когда еще только решил
стать священником; рассказывая с каким-то ликованием о том, как писал
письма, как надоедал людям, как использовал все связи, чтобы его послали
сюда. Местным слышалось в этом ликование барышника после выгодной сдел-
ки. То же, наверное, слышалось и старейшинам. Потому что они внимали ему
холодно, изумленно, с недоверием, - казалось, город как место жительства
был нужен ему, а не церковь, не составляющие церковь люди, перед которы-
ми ему предстояло служить. Словно ему безразличны были люди, живые люди,
и хотят они его тут или нет. А к тому же он был еще молод, и старшие пы-
тались охладить его радость и возбуждение разговором о серьезных церков-
ных делах, об обязанностях их церкви и его собственных. Байрону расска-
зывали, что и спустя полгода молодой священник все еще был возбужден и
все толковал о Гражданской войне, и убитом деде-кавалеристе, и о горев-
ших в Джефферсоне складах генерала Гранта - покуда не получалась полная
каша. Байрону рассказывали, что так же он говорил и с кафедры, так же на
кафедре заходился, превращая религию в непонятный сон. Не кошмар, но
чтото развертывающееся быстрее, чем слова в Писании, - смерч какой-то,
совсем оторвавшийся от земли. И старикам, старухам это тоже не нрави-
лось.
и покойного деда, застреленного на скаку. И в личной жизни, у себя дома,
тоже, наверное, не мог отделить. Наверное, даже не пытался, думал Бай-
рон, размышляя о том, что мужчине свойственно вытворять такое с женщи-
ной, которая ему принадлежит, что поэтому-то женщинам и приходится быть
сильными, и нельзя их винить за то, что они творят с мужчинами, из-за
них и ради них, - ибо, видит Бог, до чего это мудреное дело - быть же-
ной. Ему рассказывали, что жена священника была маленькая, тихая с виду
девушка, и городу сначала показалась бессловесной. Но в городе говорили,
что будь Хайтауэр самостоятельным человеком - человеком, каким следует
быть священнику, а не таким, который родился на тридцать лет позже того
единственного дня, которым он словно бы и жил всю жизнь, - дня, когда
его деда застрелили на скаку, - с ней бы тоже ничего не случилось. Но он
таким не был, и соседи часто слышали, как она плачет днем или поздно ве-
чером в приходском доме, и соседи понимали, что он не знает, как помочь
беде, потому что не знает, в чем беда. И как, бывало, она даже не явля-
лась в церковь, где служил ее собственный муж, - даже в воскресенье, - и
люди глядели на него и недоумевали - замечает ли он хотя бы, что ее тут
нет, помнит ли хотя бы, что у него вообще есть жена, - когда стоит на
кафедре, размахивая руками, и догма, которую он должен проповедать, вся
перемешана со скачущей конницей, доблестью и поражением, - точно так же,
как на улице, когда он начинал толковать им про скачущую кавалерию, она
мешалась с отпущением грехов и чином боевых серафимов, - и, разумеется,
старики и старухи решили в конце концов, что эти речи, произносимые в
доме Божием, в Божий день, граничат с самым настоящим святотатством.
ны сделалось застывшим, и, когда прихожанки посещали их дом, Хайтауэр
встречал их один, суетясь, без пиджака, в рубашке без воротничка, и в
первую минуту казалось, что он вообще не соображает, зачем они пришли и
чего от него хотят. Затем он приглашал их войти и, извинившись, исчезал.
Ни звука не слышалось в доме, покуда они сидели там в своих воскресных
платьях, разглядывая друг друга и комнату" прислушиваясь и не слыша ни
звука. А потом он возвращался одетый в воротничке, садился и говорил с
ними о церкви и о больных, и они отвечали ему спокойно и оживленно,
по-прежнему прислушиваясь и, может быть, поглядывая на дверь, может
быть, гадая, известно ли ему то, что они уже считали известным.
на улице. А он вел себя так, будто ничего не происходит. А потом она