Чтение 9–й страницы книги ~Пока с безмолвной девой~

случилось, при любой погоде и любом правительстве - время работает против
него. Он, как путешественник в шатком и тряском экипаже, который несется к
обрыву, но остановить лошадей нельзя и выпрыгнуть невозможно. И он смотрит
по сторонам, любуется ландшафтом.
Свободный человек Спинозы взирает на вещи с точки зрения вечности. Его цель
- не плакать и не смеяться, а понимать. Свободный человек, сказано в
"Этике", ни о чем так мало не думает, как о смерти, и его мудрость состоит
не в размышлении, но в размышлении о жизни.
Мы должны снова перевести стрелки назад, когда славные изречения были всего
лишь грамматическими конструкциями, когда согласование времен подчинялось
твердым правилам, прошедшее не имело никаких преимуществ перед настоящим и
будущим и вечность классических текстов торжествовала победу над бренностью
жизни.
Нам не приходило в голову, что молодость должна распрощаться с собой, чтобы
обрести голос, который будет звучать века. Мы не задумывались над тем, что
Ксенофонт, автор "Анабасиса" - первых, быть может, в истории литературы
воспоминаний - был немолод, как и подобает мемуаристу, и воображали его
молодцом на коне, в сверкающем панцире, а не старым хрычом в элидском
изгнании. Вместе с ним мы отправились в путь, еще не зная о том, что
персидский царевич замыслил отнять у старшего брата престол. В решающем
сражении мы одержали победу, мы видели, как царевич с шестьюстами всадниками
гнался за бегущей армией Артаксеркса, слышали, как Кир закричал: "Вон он, я
его вижу!" И пробил копьем золотой нагрудник брата, но в следующую минуту
сам получил удар в лицо. Артапат, подлетев на всем скаку, спрыгнул с коня и,
плача, упал на тело мертвого Кира. А мы, десять тысяч наемников, остались
без цели в чужой стране с суровым климатом, без припасов, не зная, куда нам
двинуться, и Ксенофонт, вчерашний солдат, повел нас сквозь дебри к родному,
далекому морю.
Мы не догадывались, что остраненность рассказа, бесстрастие автора,
повествующего о себе в третьем лице,- примечательная находка, литературный
прием старости.
Наш доцент отличал меня, могу сейчас сказать - любил почти как сына, вернее,
как внука, и я беззастенчиво злоупотреблял его привязанностью, опаздывал на
занятия. Все уже сидели на своих местах в нетопленной аудитории, и он стоял
перед кафедрой, лысый и маленький, в облезлой шубе, в позе античного
оратора, открыв рот и подняв указательный палец. Я появлялся на пороге, и,
не поворачивая головы, он саркастически приветствовал меня: "Доброе утро!"
Только что был прочитан абзац Саллюстия, из "Войны с Югуртой", поднятый
палец означал, что учитель задал свой любимый вопрос и ожидает ответа. Мы
разбирали текст, как шахматную партию, нимало не задумываясь над тем, что
он, собственно, выражает. Важно было знать, каким оборотом блеснул в данном
случае автор, и выпалить:
"Praesens historicum! Congruentia inversa!"1
Ибо цель и смысл словесности не в том, чтобы что-нибудь сообщить. Цель, и
смысл, и достоинство литературы во все века состояли в том, чтобы
демонстрировать немеркнущее величие языка.
Для избранных существовали факультативные занятия, где мы усердно переводили
и комментировали доселе не издававшуюся на русском языке "Апологию" Апулея,
жуткую историю о том, как красивый молодой африканец обольстил богатую
вдову, но родственники вовремя догадались, что он зарится на ее наследство,
и обвинили его в колдовстве. Только благодаря ораторскому искусству - хорошо
подвешенному языку - удалось ему избежать смерти.
Предполагалось, что наш коллективный труд будет опубликован, но в разгар
работы старый учитель умер. В первый раз я пришел к нему домой. Он жил
совершенно один, на последнем этаже огромного старого дома без лифта, в
комнатке, заставленной картонными коробками, где лежали его книги. Слава
Богу, он не дожил до моего ареста.
Несоответствие было поразительной чертой времени. Нечто абсолютно
несовместимое - вместе, рядом.
Классическое отделение: какой это был странный заповедник, Телемское
аббатство, музей, где мы существовали каким-то образом, посреди гнусной
эпохи. Как на коммунальной кухне уцелевшая дворянка могла стоять перед
кастрюлями и керосинками бок о бок с женщинами, поднявшимися со дна, так в
центре города перед старым зданием Университета стояли почернелые от времени
статуи Герцена и Огарева, а рядом, в десяти минутах ходьбы, возвышался
гранитный дом-колумбарий с подвалами, и застенками, и прогулочными дворами
на крышах, охраняемый пулеметами и часовыми, где сидели в своих кабинетах, в
кителях и погонах, в синих разлатых штанах волосатые человекообразные
существа, которые только вчера слезли с деревьев.
Тридцать первого декабря в кабинете за двойной дверью, за дубовым столом,
под портретом Рыцаря революции сидел старик или по крайней мере тот, кто
должен был казаться стариком вошедшему посетителю, и делал вид, что читает
бумаги. Был двенадцатый час ночи.
Слева от него, у окна за столиком с пишущей машинкой, сидел секретарь,
человек-нуль без внешности, актер без речей.
Генерал был маленького роста, что не сразу бросалось в глаза, лысый, жирный,
коротконогий, могущественный, в мундире со стоячим воротником, с колодками
орденов и широкими, как доски, золотыми погонами. О чем он думал? О том, что
люди празднуют Новый год, а он должен работать? И что предстоит пропустить
еще сколько-то десятков посетителей, и что впереди такие же бессонные ночи в
сияющем лампами кабинете с зарешеченными окнами, с секретарем и охраной,
длинный ряд ночей, пока, наконец, его не повезут между рядами войск на
пушечном лафете, животом кверху, в коротком красном гробу, и на крышке будет
лежать его огромная блинообразная фуражка с голубым верхом и капустой из
латуни на козырьке, а сзади будут нести его ордена на подушках? О том, что
он отдал всю жизнь великой борьбе и будет служить ей до последнего
издыхания, что он государственный деятель высшего ранга и обязан вести образ
жизни государственного деятеля, говорить и мыслить по-государственному? Что
он ни в чем не сомневается и ни о чем не сожалеет? Что от него зависит все,
а может, ничего не зависит? Что он служит гнусному, грязному делу, что он
Генеральный прокурор по спецделам, и ничего уже не поделаешь, и ему некуда
деться? Пожалуй, он вообще ни о чем не думал и лишь выдавливал из себя
каждые пять минут одно и то же слово: "Следующий".
Закон требует, чтобы каждый прошедший процедуру следствия, прежде чем
получить срок, предстал перед прокурором. Закон есть совокупность правил и
процедур, по которым надлежит творить беззаконие. Генеральный прокурор стоит
на страже закона.
Тот, кого втолкнули в кабинет - увы, это был ты,- униженно лепетал о
снисхождении, и величественный прокурор, не дослушав, продиктовал протокол
ознакомления с делом.
Несколько лет спустя он сам был арестован и убит уголовниками на этапе, в
столыпинском вагоне.
Глубокой ночью вас ведут по длинному коридору мимо железных дверей, поворот,
другой коридор, и лестница, огражденная сеткой, и опять коридоры. Яркий
свет, тишину нарушают лишь звук ваших шагов и цоканье сапог провожатого.
Кажется, что во всем огромном здании вы единственная живая душа.
Остановились перед дверью с трехзначным номером, ключ вгрызается в замочную
скважину, вас вталкивают внутрь. Перед вами зал спящих. Люди тесно лежат на
двух помостах от двери до окна, посредине проход.
Перевод из спецкорпуса в общую камеру - важное событие: оно означает, что
следствие закончено; осталось ждать, когда вас вызовут и объявят приговор.
Много месяцев вы не видели никого, кроме следователей, надзирателей и двух
или трех сокамерников, не знаете, что творится на белом свете, с трудом
представляете себе, какое время года на дворе. Вы разглядываете публику. Вам
двадцать один год, у вас превосходное настроение.
Утренняя поверка. Обитатели камеры, народ всех возрастов, наций и состояний,
выстроились в два ряда вдоль нар. Надзиратель выкликает фамилии. Полагается
выйти из ряда, назвать свое имя, отчество и год рождения. Рядом стоит
подросток лет шестнадцати в щегольском пиджачке, француз с русским именем,
которое он не умеет выговорить. После войны родителям-эмигрантам пришла в
голову несчастная мысль вернуться на родину. Мальчику наша страна не
понравилась, он решил уехать назад в Париж. Измена Родине.
Наискосок от меня делает шаг вперед могучий старик в седой щетине. Одет во
что-то неописуемое: не то домашняя пижама, не то лыжный костюм тридцатых
годов, на ногах тапочки. Говорит громоподобным басом с местечковым акцентом.
Я начинаю привыкать к новому обществу. В камере шестьдесят душ. Мы находимся
в одной из старинных, славных московских тюрем. О ней известно, что некогда
она получила премию на международном конкурсе пенитенциарных учреждений. До
революции в камере, как наша, содержалось человек пятнадцать, но с тех пор
население страны значительно выросло. У окна помещается стол, единственная
мебель, не считая нар, за столом сидит бывший посол Советского Союза в
Великобритании. За скромное вознаграждение посол предсказывает будущее при
помощи шариков из хлебного мякиша.
Если когда-нибудь будет создана Общая Теория Гадания, она должна будет стать
отраслью науки о языке. Точность пророчества зависит от неточности языка,
которым пользуется прорицатель, идет ли речь о толковании снов, прогнозе
погоды или судьбах нашей планеты в XXI столетии. Другими словами,
гадательная терминология должна быть достаточно растяжимой, чтобы
предусмотреть все, что угодно. Поистине достойно восхищения искусство
камерного авгура, полнота информации, которую он выдавал (он остался жив и
много лет спустя выпустил свои мемуары). Вы могли узнать, сколько вам
влепят, долго ли еще остается торчать в тюрьме, далеко ли загонят. Последний
вопрос представлял немалый интерес, так как Россия - государство весьма
обширное. Жаль, что я не спросил у гадателя, когда околеет Сталин.
Можно проснуться от жизни, как пробуждаются от сна, и в самом деле время от
времени как будто просыпаешься и протираешь глаза. Старость есть нечто
неправдоподобное. Нужно потратить годы, чтобы удостовериться, что это
правда, многим это так и не удается.
Страница из дневника Андре Жида:
"Оттого, что моя душа осталась юной, мне все время кажется, что мой возраст