средний (а значит, плохой вкус) и буквально плодит штампы, с каждым
оттиском из-под своего пресса. Но вот литография "Полдень". Здесь
изображено на диво пустынное место, высвеченное до самой последней
трещинки стоящим в зените солнцем. Это какая-то стальная равнина, и следы
рубчатых колес на проржавелом металле с острыми блестками царапин
выполнены превосходно. В отдалении за коричневой дымкой (ощущается
немилосердная жара) видны контуры свернутых набок то ли орудийных башен,
то ли выпотрошенных мусорных баков; но основное в этой вещи - это чувство
непосредственной опасности, настолько острое, что нужно изрядно себя
контролировать, дабы не завопить и не броситься в укрытие, куда-либо за
угол. Причем эта угроза не фокусируется в чем-то отдельно взятом: ни в
детской шапочке, почему-то валяющейся на этом несокрушимом металле, ни в
разбросанных там и сям пожелтевших бумагах с печатями, ни в распоротой
подушке, над которой еще вьется облачко пуха - но в целом гравюра
прямо-таки дышит убийством.
вызвал восемнадцать инсультов, из них семь - фатальных. Повешенные рядом
всякие там "Букеты флоксов" и "Ранние осени" - это обычная типовая
продукция, коей изобилие в любой периферийной гостинице, но, возможно, они
как-то фокусируют смертоносное жало "Полдня".
представиться невинной попыткой не особенно умного мастера дать свою
парафразу прославленной вещи. Примерно та же композиция, схожая цветовая
раскладка... Большинство посетителей проходит мимо, задержавшись максимум
на десять секунд.
голой путаны, которая и в первообразе, и у Пирожко полулежит на покрывале
и, вроде бы, не дает никаких особых авансов для своей идеализации. Но вот
поди ж ты - чем дольше всматриваешься в эту вульгарную подкрашенную морду,
тем привлекательнее становится девица, и под конец неотрывное ее
созерцание оказывается неодолимой потребностью: часто возле сериграфии
стоят два-три человека в совершенно окостенелых позах с остановившимся,
блаженным выражением, и стоит потом немалых трудов увести их отсюда к
моменту закрытия экспозиции на ночь. Это та самая любовь к мертвому
объекту, неотвязная, как чесотка, это - порча.
пуленепробиваемый колпак, а желающие посмотреть его (таковых, кстати,
немного) должны для осмотра пользоваться чем-то вроде перископа, потому
что (установлено) непосредственное созерцание каким-то образом скверно
отражается на сетчатке. Странно, но до сих пор никто не смог дать связного
описания "Лета"; те немногие, кто посмотрел "Лето", автоматически попадают
под тайный надзор - и не зря. От них потом можно ожидать самых странных
проявлений: попыток угона лайнеров, самоубийств, сколачивания
террористических групп, в конце концов, просто импульсивной склонности к
внезапному бытовому преступлению, истязанию ближних, и все это может
проявиться спустя много лет; поэтому даже подвергалась сомнению прямая
связь эксцессов с просмотрами "Лета", - но связь эта подтверждалась
всегда.
мужчина, достаточно пожилой, плотный, с полными щеками, которые обрамляют
широкие пряди выгоревших длинных волос; говорит он быстро и не особенно
складно, что не редкость у художников. Вещи свои трактует вполне шаблонно,
однако не прочь прихвастнуть, правда, кичится он вовсе не упомянутыми
шедеврами (пожалуй, даже стесняется их), а именно теми, что понравились
невежественной критике. Похоже, что у него нет ни своего мировоззрения, ни
программы, он, скорей всего, не понимает собственных достижений. Меры
предосторожности вокруг "Лета" его забавляют ("Что там особенного,
картинка как картинка"), или же ("В броню запрятали, что она - Джоконда"?)
- такова его реакция. Может показаться, что здесь нередкий случай, когда
произведение оказывается выше создателя.
проявится подлинная демоническая натура Пирожко, замаскированная так умело
под личиной невинного обывателя, и которая иной раз выпархивает из его
простецкой внешности резко и пугающе, подобно летучей мыши из окна дачи;
это когда он внезапно и, судя по всему, невольно, парализует оппонента
взглядом, когда под смех друзей выдыхает после стопки клуб черного дыма,
(все считают, что это его фирменный необъяснимый фокус), причем дым не
рассеивается, а повисает, словно рой, где-нибудь в углу и темнеет,
колышется там во все время застолья, и, наконец, - когда кто-нибудь,
обычно малознакомый случайный человек пытается подшутить над Пирожко (а
тот, казалось бы, дает столько поводов для насмешек)! Бедняга обречен, тут
уж ничего не поделаешь...
искусстве нашем, и без того не особенно радостном. Но что особенно
потрясает - наша реакция на все это - до того житейская, до того бытовая,
что диву даешься этому нашему повседневному остолопству - а-а, мол,
Пирожко, чего еще от него ждать! - будто речь идет о каком-то заурядном
алкаше или же местном идиоте. Так хочется крикнуть иной раз - люди,
проснитесь! Вы что, не понимаете, с кем имеете дело?
видеть весь ее деревянный, стоеросовый механизм, больше того - быть в
матрешках величайшего, на весь мир, кукольного представления. Прелесть
существования в вымысле как раз в том и есть, что волк, выходящий из чащи,
это не мальчик из соседнего подъезда в пластиковой раскрашенной маске, это
в самом деле олицетворение ночного ужаса, и знакомые полосатые штанишки
никого не должны ввести в заблуждение. Напротив, фея - это фея, независимо
от ее реального обаяния, возраста, даже пола. Действо идет по отыгранному
до блеска (до затертости, я имею в виду) сценарию, и слаженность игры
обеспечивает общий результат - полную определенность и стабильность мира,
чувство упоительное; но - не последнее в этом комплексе подпсихических
установок - маячащее на дальнем горизонте сознания соображение о
сказочности, невсамделишности происходящего.
актером полюбившегося спектакля, другое совсем - попасть за кулисы, того
хуже, в неразбериху скрипучих колес и шкивов, хотя, полагаю, и там не
уходила, может, даже усиливалась атмосфера абсурдного вымысла. И там -
внутри сказки.
наружу, смотрим на игрушечные башенки, на грубо размалеванные декорации,
сваленные в углу, неловко посмеиваемся, ведь это не так уж нормально -
разыгрывать всерьез, десятилетиями один и тот же сюжет, у многих на это
ушла вся жизнь. Резкий, безжалостный свет, пустые скамьи (зрителям уже
надоело, разошлись), статисты бесцельно бродят меж деревянных остовов. И
какое-то общее бормотанье, в театре называемое "говор толпы", когда все
произносят вразнобой "а что говорить, если нечего говорить", но здесь
кое-что прорывается внятно: а ведь могли бы! Или же: надо было верить. Все
вместе, такой подъем!.. Окрыленно... И, главное: идея сказки была
правильной... Нет возврата в вымысел. Вышвырнутый из мифа поневоле
становится реалистом. А мы все оглядываемся на пожухлые картонные купола,
дворцы из папье-маше, среди которых прошло детство.
предохранительного клапана, ибо огромные набираемые мощности разрушения
требуют хоть какой-то реализации, пускай даже символической. В малой
степени этому служат испытания и маневры. Идеальным было бы для
сверхкомплексов иметь приложение в каком-то отдаленном конфликте (к
примеру, Вьетнам, или Афганистан). В связи с тем, что сверхкомплексы
инстинктивно избегают прямого столкновения на своих плацдармах, в будущем
таким отвлеченным предлогом (и полем боя) могла бы стать Антарктида.
целью нашего естественного спутника: невозможно придумать лучшей
тренировочной груши для любителей супервооружений.
Вооруженные силы тут же ищут арену действий. На это нечего возразить.
Очевидно, таково врожденное, импульсивное стремление любого водителя, что
бы там ни сжимала его рука - древко топора, или пресловутую рукоятку
рубильника в стратегическом центре.
когда на внутреннем экране засыпающего в ускоренном темпе проскакивают как
бы кадры, самые яркие картины прошедшего дня, которые можно еще
контролировать разумом и нормально интерпретировать. Затем, в следующий
миг сознание безвольно падает в руки демонов сна, влекущих его в морок
абсурда, ужаса и эротики. Но речь сейчас не об этом.
состоянии с детских лет видел одно и то же: участок дощатого настила с
простым ограждением из рейки. Этот внутренний образ стал настолько
Роллинс Джеймс
Каргалов Вадим
Прозоров Александр
Соломатина Татьяна
Флинт Эрик
Роллинс Джеймс