приоткрыто и с улицы, вместе с густым, печальным шепотом умирающей листвы
влетала еще и блаженная ни с чем не сравненная прохлада.
каше ложку. Марья хлопотала рядом с ним, а из соседней горницы едва слышно
долетало пьяное бормотание фашистского карапуза. На лавочке у блещущей
яркими язычками печке сидела, широко раскрыв невидящие глаза Ирочка - за
последние недели она не вымолвила не единого слова и на все расспросы лишь
мотала головой, рядом с сестренкой сидел и Сашка, и потирал свои необычайно
большие уши - это "жердь-переводчик" придумал себе развлечение: он ловил
Сашку и сев на стул начинал выкручивать мальчику уши. При этом он
внимательно следил за выражением его лица, и, когда Саша начинал плакать,
качал головой и с укором говорил:
империю? Так ведь? Отвечать!...
переводчик уже трепал его за щеку и добродушно бормотал:
выкручивать ему ухо внимательно наблюдая за выражением лица...
болью скорее простонала чем проговорила:
вчера был? Куда они тебя заставляют ездить? Расскажи... То что они то
говорят я не верю ни слову... Ты ночью то вчера как кричал, метался, они аж
из дома прибежали, помнишь то?
среди коров и свиней, а в дом запускали только днем - для уборки (карапуз
любил идеальную чистоту, чтобы все блестело).
себя и тогда то и стало проясняться перед его глазами и почувствовал он
разом ночную пахнущую листьями и звездами прохладу. "-Где был я все это
время? Что творил я... Господи, да ведь я творил это каждый день - каждый
день... А что я творил, господи, да как же это... признаться даже себе не
могу, боюсь... да что же я разум что ли совсем потерял, я ведь... - сотни
разбитых прикладами, но еще живых, стонущих тел всплыли перед ним.
каждый день ведь отвожу - с разных деревень да с сел соседних, все к тому
рву, его ведь еще больше вырыли, там теперь тысячи этих тел, а мух
миллиарды, тьма - бесконечное множество этих армейских мух... Дышать нечем,
в воздухе прямо облако зловонное летает... Каждый день я их отвозил, только
даже признаться себе в этом боялся. Все надеялся, что это лишь кошмар, лишь
видение, которое растает и вновь наступил та прежняя, счастливая жизнь.
Слабак, падаль...! Так, но ведь должно это мучение кончиться, не вечность
ведь ему длиться... Какой же я слабак... Падаль! Падаль!"
Марью.
жить дальше с этим? Что натворил я?! Зачем, зачем вообще вернулся в этот
дом, зачем я здесь, какая от меня польза если даже эту "жердь" не могу
остановить, смотрю только, как он над сыном издевается... - Душно то как! -
эти последние слова он выкрикнул и бросился к окну, перевесился через
подоконник и вот услышал слабое, едва слышимое гудение губной гармошки.
Звуки доносились со стороны ограды и Ивану даже показалось, что он видит там
темный расплывчатый контур "жерди".
зазвенела бьющаяся посуда.
я, падаль, могу сделать? Ведь был я когда-то бойцом, стрелял ведь в этих
гадов... А что теперь то... как я ненавижу этих подонков, ведь убивал я
их... Неужели теперь не могу. Неужто я теперь такой слабый, что только и
могу сидеть в своем углу да стонать, а что если... что если зарезать этого
подонка, эту "жердь", которая моему сыну уши выкручивала. Вот прямо сейчас!"
прошел на кухоньку, приметил на столе нож и подошел уже к столу, как услышал
срывающийся на плачь голос Марьи:
ты только не молчи. Поговори со мной... на мертвого ты похож, на мертвого...
В себя ты ушел, ни слова от тебя не услышишь. Я то понимаю, конечно: жизнь
страшная наступила, но ты ведь со мной, с детьми остался, что же ты в боль
свою погрузился и с нами ею не делишься. Вижу ведь, задумал ты что-то, и это
что-то страшное...
глаза:
уйди отсюда, иди к детям!
сумасшедшие, слышишь: не уйду пока ты мне не расскажешь, что задумал!
дрожащей рукой за горло, но тут же отпустил... вновь зазвенел в его голове
безжалостный молот.
вошел "карапуз" и пьяно ухмыляясь и слегка покачиваясь уставил свои мутные
глазки на Ивану и Марью. Иван метнул в него быстрый полный ярости взгляд и
посмотрел вновь на Марью, и теперь в глазах его пылало безумие, смешанное с
любовью.
Стоит, ухмыляется, морда пьяная, не понимает ничего - думает мы тут на кухне
целуемся. Ха! Слов то он не понимает, гад! Ты значит спрашивала, что я
задумал? Ну так я не хотел тебе говорить, а вот при нем скажу... Да, скажу,
чтобы доказать, что не трус я, не падаль! Он то все равно не поймет, будет
наверное думать, что мы тут с тобой о любви шепчемся? Ха-ха, мне смешно, ты
веришь, Марья, что мне смешно? Нет, право, смешно! Ха! Ну так вот: я зарежу
эту "жердь", которая сейчас в саду на своей гармошке пиликает. Вот прямо так
возьму и зарежу, и подальше от дома отнесу, чтобы не нашли они!
не понимаешь, что говоришь! Ты ведь не думаешь, что делаешь, это на тебя
безумие нашло, послушай...
ее лбу, где уродливыми разрывами остался след от дула. - Дрожать все время,
прислуживаться, жить по их уродливым законом - это по твоему не безумие!
Пусть знают, что есть у нас русских сила не только в терпении!
в щеку. Кровавый след остался там... Это "карапуз", оказывается, уже
некоторое время стоял перед ними и размахивая руками орал что-то, но они,
поглощенные волной своих эмоций, даже и не слышали его воплей.
тут же на кухне, не прибить это смердящее, потное существо. "Карапуз" был
разъярен невниманием к своей персоне и потому ударил Марью еще раз... Из
комнаты с криком, - Не бей маму! - выбежал Саша и стал бить кулачками
фашиста в обвислый живот.
оттолкнул мальчика в горницу, затем показал Марье окровавленный кусок стекла
вытащенный, по-видимому, из окровавленной ладони.
силой поволок ее за собой, чтобы убрала она разбитую бутылку. А по всему
дому хрипела, надрываясь, немецкая певица.
поймают тебя...
зато теперь слышны были отрывистые крики "карапуза", да всхлипывания Саши в
комнате.
он разделывать Марье рыбу.
первая, самая радостная и светлая, наполненная лучами, мартовская капель...
Кот - нет, на кота не похоже.
надето было легкое белое, с ярко синими ободками летнее платье. Она была
бледна, но все ж едва заметный румянец проступал на ее щеках. Глаза ее
показались Ивану огромными. Они были покрыты сверкающей, живой оболочкой и
больно, и в тоже время и сладостно, и страшно было Ивану смотреть в эти
глаза. Так стоял он перед ней с ножом, с горящими ненавистью глазами, и не в
силах был пошевелиться; словно зачарованный, ждал он, когда скажет она хоть
что-то. И она заговорила:
нравиться, что он каждый вечер говорит, маменьке, а "красноголовый" (так она
называла "карапуза") смеется? Ты ведь не хочешь, чтобы он такое больше
говорил? Ведь ты его хочешь зарезать, чтобы он больше маменьку не
расстраивал?...
убьешь, тогда, тогда... - из огромного ее ока скатилась тяжелая, заставившая
Ивана сжаться слеза, а она все говорила:
сладкая ложь." Так ведь он правду говорит, я это сразу поняла...
Ты ведь ради нас им помогаешь, ради нас ты такие муки терпишь...
Афанасьев Роман
Пехов Алексей
Херберт Фрэнк
Прозоров Александр
Ильин Андрей
Орловский Гай Юлий