на которой играет обрадовавшийся весне сторож Влас на крыльце, рваные,
хриплые звуки гармошки, глухо летящие сквозь стекло ко мне, становятся
ангельскими голосами, а грубые басы в раздувающихся мехах гудят, как
небесный хор. Но вот мгновение, и кокаин в крови по какому-то таинственному
закону, не описанному ни в какой из фармакологий, превращается во что-то
новое. Я знаю: это смесь дьявола с моей кровью. И никнет Влас на крыльце, и
я ненавижу его, а закат, беспокойно громыхая, выжигает мне внутренности. И
так несколько раз подряд, в течение вечера, пока я не пойму, что я
отравлен. Сердце начинает стучать так, что я чувствую его в руках, в
висках... а потом оно проваливается в бездну, и бывают секунды, когда я
мыслю о том, что более доктор Поляков не вернется к жизни...
13 апреля.
Я - несчастный доктор Поляков, заболевший в феврале этого года
морфинизмом, и, предупреждаю всех, кому выпадет на долю такая же участь,
как и мне, не пробовать заменить морфий кокаином. Кокаин - сквернейший и
коварнейший яд. Вчера Анна еле отходила меня камфарой, а сегодня я -
полутруп...
6-го мая 1917 года.
Давненько я не брался за свой дневник. А жаль. По сути дела, это не
дневник, а история болезни, и у меня, очевидно, профессиональное тяготение
к моему единственному другу в мире (если не считать моего скорбного и часто
плачущего друга Анны).
Итак, если вести историю болезни, то вот. Я впрыскиваю себе морфий два
раза в сутки в 5 часов дня (после обеда) и в 12 час. ночи перед сном.
Раствор трехпроцентный: два шприца. Следовательно, я получаю за один раз
- 0,06.
Порядочно!
Прежние мои записи несколько истеричны. Ничего особенно страшного нет. На
работоспособности моей это ничуть не отражается. Напротив, весь день я живу
ночным впрыскиванием накануне. Я великолепно справляюсь с операциями, я
безукоризненно внимателен к рецептуре и ручаюсь моим врачебным словом, что
мой морфинизм вреда моим пациентам не причинил. Надеюсь, и не причинит. Но
другое меня мучает. Мне все кажется, что кто-нибудь узнает о моем пороке. И
мне тяжело на приеме чувствовать на своей спине тяжелый пытливый взгляд
моего ассистента-фельдшера.
Вздор! Он не догадывается. Ничто не выдаст меня. Зрачки меня могут предать
лишь вечером, а вечером я никогда не сталкиваюсь с ним.
Страшнейшую убыль морфия в нашей аптеке я пополнил, съездив в уезд. Но и
там мне пришлось пережить неприятные минуты. Заведующий складом взял мое
требование, в которое я вписал предусмотрительно и всякую другую чепуху,
вроде кофеина (которого у нас сколько угодно), и говорит:
- 40 грамм морфия?
И я чувствую, что прячу глаза, как школьник. Чувствую, что краснею...
Он говорит:
- Нет у нас такого количества. Граммов десять дам.
И действительно, у него нет, но мне кажется, что он проник в мою тайну,
что он щупает и сверлит меня глазами, и я волнуюсь и мучаюсь.
Нет, зрачки, только зрачки опасны, и поэтому поставлю себе за правило:
вечером с людьми не сталкиваться. Удобнее, морфий впрочем, места, чем мой
участок, для этого не найти, вот уже более полугода я кого не вижу, кроме
моих больных. А им до меня дела нет никакого.
18 мая.
Душная ночь. Будет гроза. Брюхо черное вдали за лесом растет и пучится.
Вон и блеснуло бледно и тревожно. Идет гроза.
Книга у меня перед глазами, и в ней написано по поводу воздержания от
морфия:
...большое беспокойство, тревожное тоскливое состояние, раздражительность,
ослабление памяти, иногда галлюцинация и небольшая степень затемнения
сознания...
Галлюцинаций я не испытывал, но по поводу остального я могу сказать: о,
какие тусклые, казенные, ничего не говорящие слова!
Тоскливое состояние!..
Нет, я, заболевший этой ужасной болезнью, предупреждаю врачей, чтобы они
были жалостливее к своим пациентам. Не тоскливое состояние, а смерть
медленная овладевает морфинистом, лишь только вы на час или два лишите его
морфия. Воздух не сытный, его глотать нельзя... в теле нет клеточки,
которая бы не жаждала... Чего? Этого нельзя ни определить, ни объяснить.
Словом, человека нет. Он выключен. Движется, тоскует, страдает труп. Он
ничего не хочет, ни о чем не мыслит, кроме морфия. Морфия!
Смерть от жажды - райская, блаженная смерть по сравнению с жаждой морфия.
Так заживо погребенный, вероятно, ловит последние ничтожные пузырьки
воздуха в гробу и раздирает кожу на груди ногтями. Так еретик на костре
стонет и шевелится, когда первые языки пламени лижут его ноги...
Смерть - сухая, медленная смерть...
Вот что кроется под этими профессорскими словами тоскливое состояние.
Больше не могу. И вот взял и сейчас уколол себя. Вздох.
Еще вздох.
Легче. А вот... вот... мятный холодок под ложечкой...
Три шприца 3%-ного раствора. Этого мне хватит до полуночи...
Вздор. Эта запись - вздор. Не так страшно. Рано или поздно я брошу!... А
сейчас спать, спать.
Этою глупою борьбою с морфием я только мучаю в ослабляю себя.
(Далее в тетрадь вырезано десятка два страниц.)
...ря
...ять рвота в 4 час. 30 минут.
Когда мне полегчает, запишу свои ужасные впечатления.
14 ноября 1917 г.
Итак, после побега из Москвы из лечебницы доктора... (фамилия тщательно
зачеркнута) я вновь дома. Дождь льет пеленою и скрывает от меня мир. И
пусть скроет его от меня. Он не нужен мне, как и я никому не нужен в мире.
Стрельбу и переворот я пережил еще в лечебнице. Но мысль бросить это
лечение воровски созрела у меня еще до боя на улицах Москвы. Спасибо морфию
за то, что он сделал меня храбрым. Никакая стрельба мне не страшна. Да и
что вообще может испугать человека, который думает только об одном, - о
чудных божественных кристаллах. Когда фельдшерица, совершенно
терроризованная пушечным буханием...
(здесь страница вырвана.)
...вал эту страницу, чтоб никто не прочитал позорного описания того, как
человек с дипломом бежал воровски и трусливо и крал свой собственный
костюм.
Да что костюм!
Рубашку я захватил больничную. Не до того было. На другой день, сделав
укол, ожил и вернулся к доктору N. Он встретил меня жалостливо, но сквозь
эту жалость сквозило все-таки презрение. И это напрасно. Ведь он - психиатр
и должен понимать, что я не всегда владею собой. Я болен. Что ж презирать
меня? Я вернул больничную рубашку.
Он сказал:
- Спасибо, - и добавил: - что же вы теперь думаете делать?
Я сказал бойко (я был в этот момент в состоянии эйфории):
- Я решил вернуться к себе в глушь, тем более, что отпуск мой истек. Я
очень благодарен вам за помощь, я чувствую себя значительно лучше. Буду
продолжать лечиться у себя.
Ответил он так:
- Вы ничуть не чувствуете себя лучше. Мне, право, смешно, что вы говорите
это мне. Ведь одного взгляда на ваши зрачки достаточно. Ну кому вы
говорите?..
- Я, профессор, не могу сразу отвыкнуть... в особенности теперь, когда
происходят все эти события... меня совершенно издергала стрельба...
- Она кончилась. Вот новая власть. Ложитесь опять.
Тут я вспомнил все... холодные коридоры... пустые, масляной краской
выкрашенные стены... и я ползу, как собака с перебитой ногой... чего-то
жду... Чего? Горячей ванны?.. Укольчика в 0,005 морфия. Дозы, от которой,
правда, не умирают... но только... а вся тоска остается, лежит бременем,
как и лежала... пустые ночи, рубашку, которую я изорвал на себе, умоляя,
чтобы меня выпустили?..
Нет. Нет. Изобрели морфий, вытянули его из высохших щелкающих головок
божественного растения, ну так найдите же способ и лечить без мучений! Я
упрямо покачал головой. Тут он приподнялся, и я вдруг испуганно бросился к
двери. Мне показалось, что он хочет запереть за мной дверь и силою удержать
меня в лечебнице...
Профессор побагровел.
- Я не тюремный надзиратель, - не без раздражения молвил он, - и у меня
не Бутырки. Сидите спокойно. Вы хвастались, что вы совершенно нормальны,
две недели назад. А между тем... - он выразительно повторил мой жест
испуга, я вас не держу-с.
- Профессор, верните мне мою расписку. Умоляю вас, - и даже голос мой
жалостливо дрогнул.
- Пожалуйста.
Он щелкнул ключом в столе и отдал мне мою расписку (о том, что я обязуюсь
пройти весь двухмесячный курс лечения и что меня могут задержать в
лечебнице и т.д., словом, обычного типа.)
Дрожащей рукой я принял записку и спрятал, пролепетав: