состояло из двух томов.
в разное время по просьбе парткомиссии обкома и административного отдела.
И вот сейчас - в третий раз по очередной жалобе.
стал читать.
сентября 1918 г. в Черкассах. Служили кадровую. Рядовым. Все правильно?
точно. Но не позже. Двадцать шестого я был ранен.
Василия Орлика. Сказал, чтобы мы взяли с собой оружие и отправились к
комиссару. Ну мы и пошли с Орликом к комиссарской землянке. Часовой
доложил, что мы прибыли. Была ночь, сильный ветер, ливень, весь лес от
него гудел. И все черно вокруг. Вышел комиссар. Спросил, откуда мы родом.
Потом сказал: нам предстоит расстрелять двух саботажников. Это, мол,
приказ командира. Их держали в отдельной землянке под замком. Там же стоял
часовой... Ну, мы их и повели... К яру...
такая, что лиц не разглядеть.
потом возвращались, - вымокли до исподнего.
незнакомые. Когда мы с Орликом шли назад, через лес, чуть не
заблудились...
какой-нибудь публичный или другой суд над ними, может разбирательство
официальное?
выбыл. Два месяца отлеживался у одной старухи на хуторе. Может сперва и
гуляли какие слухи, разговоры. Да долго, видать, не гуляли. Время было
какое осенью сорок первого? Сами знаете. Тысячи безвестно гибли. А тут -
двое. Забылось быстро...
виделись с Орликом?
знаю, жив ли еще. Он где-то в Курской области тогда находился..."
просьбой допросить Орлика.
1917 года в Хомутовке Курской области...
хлебали.
гражданских лиц двадцать четвертого или двадцать пятого октября 1941 года?
часовым, вымок, как щенок бездомный, а тут прибегает Воронович: "Вставай,
ротный зовет". А я едва угрелся, переобулся. Неохота была из-под шинели
вылезать. Да что поделаешь. Злой и поперся. Ротный отправил к комиссару.
Тот и приказал нам отвести этих куда подальше и шлепнуть. Из-за них,
гадов, опять мокнуть, тащиться через лес! Ох и лютый я был на них.
мое сторона: начальство приказало, а я рядовой. Потом кто-то сказал, то ли
полицаи местные, то ли дезертиры. Через эту падаль ни обсохнуть, ни
поспать не удалось.
каждого своя жизнь за такой срок образовалась. Про что писать-то? Уж и не
поймем друг дружку..."
моменту возникновения всей истории в живых оказались только командир
отряда, Воронович и Орлик. Командир отряда. Главный фигурант. О него-то
все и споткнулось. Он-то и нагородил все возражения и противоречия.
Странные ссылки на свидетелей, которых нет в живых. А что выдоишь из
Орлика и Вороновича? Простые исполнители. Никаких расхождений в их словах.
Никаких уверток. Зацепиться не за что. Голый сюжет: им приказали - они
расстреляли. И показания эти, конечно, в пользу потерпевших. Объективно.
Но делать нечего, надо копаться. Михаил Михайлович заложил тонкую стальную
линейку меж страниц, закрыл том и поднялся. Наступило обеденное время.
магазин за мастикой для полов, в молочный и хлебный, в сберкассу оплатить
коммунальные услуги. Это она делала аккуратно, каждого третьего числа
нового месяца, на следующий день после получения пенсии. Еще надо было
зайти в переплетную мастерскую, - из старенькой, доставшейся еще от матери
Библии, выпало несколько страниц, и Теодозия Петровна не могла допустить,
чтоб гибла на ее глазах и от ее рук главная книга жизни.
собрала сумки, напихала в них целлофановые кулечки и направилась к двери
Богдана Григорьевича. В коридоре у его порога стояла пара черных выходных
туфель, начищенных до блеска. Обувь он всегда держал за дверью. Теодозия
Петровна знала, сколько у Богдана Григорьевича костюмов (а их было всего
два), сколько пар обуви (коричневые осенне-зимние утепленные ботинки,
коричнево-желтые повседневные туфли и эти - торжественные, черные), знала
по расцветкам его пять сорочек.
Григорьевич дома.
стремянке у книжных полок и рылся в какой-то папке. Теодозия Петровна
быстрым подозрительным взглядом окинула комнату, будто проверяя, все ли
тут как всегда и обычным ли делом занят хозяин.
телефонные переговоры и деньги вон там, - указал сверху Богдан
Григорьевич, словно отозвался на давно установившийся пароль "Так я иду".
бумагами, папками.
Петровной, и улыбнулся своим мыслям. Он хорошо изучил этот тип людей. При
всей набожности, скромности, хозяйственности и очень избирательной доброте
Теодозия Петровна была злопамятна, ограждала себя естественным для ее
мышления удобным, понятным обывателю фарисейством и приспосабливала свою
природную завистливость к обстоятельствам таким образом, чтоб окружающие
не замечали. Ее легковнушаемость могла бы считаться безобидной, когда бы
Бог дан Григорьевич не помнил, что подобная легковнушаемость, - как
бикфордов шнур поджигает толпу, и та совершает безумства, кажущиеся ей
праведными, а через столетия оказывающиеся безнравственными. И то, что
Теодозия Петровна ревниво заботилась о Богдане Григорьевиче, не позволяло
ему заблуждаться в ее истинных мотивах. Еще лет десять назад она
надеялась, что одинокий, тихий, скромный сосед (Бог с ним, что попивает,
отучит) женится на ней - такой же тихой, одинокой и скромной женщине,
богомольной, хозяйственной, с хорошей репутацией у окрестных людей. Этого
не случилось, но заветная мысль-надежда стала как бы постоянным ее