Чтение 9–й страницы книги ~Падение "Вавилона"~

Надо сказать, ребята вокруг были вполне нормальные, любили
сладости, кино, футбол, и удручало меня вовсе не окружение, а
бытовавшая в лагере военизированная дисциплина: какие-то
наукообразные политзанятия, хождения строем, бесконечные линейки
и истерические хоровые песни, причем все это перемежалось словно
в каком-то зацикленном калейдоскопе с такой неуклонной
последовательностью, что подчас казалось, будто я попал в дом
умалишенных. Во всяком случае, я часто и трудно раздумывал, каким
образом смогу логически обосновать необходимость и
целесообразность ритуальных пионерских мероприятий, когда стану
описывать их своим американским приятелям.

Кроме того, нас заставляли зубрить тексты оптимистических
пионерских песенок, а также стишки, отражающие грандиозные
достижения социалистического строительства:

Посмотрел бы сейчас Ленин на гумно:

Сортируют электричеством зерно.

Или же типа того:

В нашей родине прекрасной,

Шестьдесят ей скоро лет,

Акромя явлений счастья,

Никаких явлений нет.

Мне хотелось сбежать из лагеря, но куда?

Я ничего не знал в этой стране и знать не хотел. Меня тянуло
обратно - туда, где существовала понятная жизнь, близкие друзья и
недруги, которые сейчас тоже казались близкими друзьями, к
знакомым улицам, ведущим к белой горке Капитолия, высившейся над
идеально-подстриженными зелеными лужайками своего подножья...

Однако здесь, как я быстро и бесповоротно уяснил, выказывать свою
тоску по Америке было попросту неуместно и неприлично. Просто не
поняли бы.

Все - от директора лагеря - желчной старухи, не выпускавшую изо
рта с железными зубами папиросу, до сопливого члена пионерской
дружины из младшего отряда - отчего-то были твердо убеждены, что
живут за океаном одни лишь злодеи, а помимо злодеев существует
еще угнетенный рабочий класс и бесправные добрые негры,
нуждающиеся в обязательной моральной поддержке со стороны
вездесущего СССР.

Подобным утверждениям я не противоречил, однако начальную стадию
своей политической закалки воспринимал вяло и, тихо рыдая в
подушку ночью, неизменно вспоминал свою школу, лица приятелей,
баскетбольную площадку, обнесенную высокой сеткой ограды, семью
чернокожего Джона - лучшего моего дружка, имевшего трех братьев и
двух сестер.

Отец Джона был полицейским, часто катал нас на своем могучем
автомобиле с бело-красными мигалками, а по воскресеньям на
маленьком самолете мы улетали вместе с ним в горы, на рыбалку,
откуда я возвращался домой со связкой форели.

Кстати, представителем угнетенного и неимущего класса папа
Джона отнюдь не казался.

Я почти не общался со своими сожителями по пионерской
казарме, однако старался послушно исполнять все их ритуалы, ибо
боялся, что дело может закончиться плохо и за ослушание меня
оставят тут навек до полной, так сказать, переделки, со всеми их
стягами, галстуками, дудками и барабанами.

Когда же со мной заговаривали пионервожатые и прочие облеченные
властью, я превращался в соляной столб, пытаясь таким образом
отделаться от их вопросов, большинство из которых касалось
Америки, односложными "да-нет", ибо подозревал, что одно неверное
слово способно сослужить мне скверную службу.

Кроме того, помнил я и многократное наставление папы: никому
ничего об Америке не рассказывать. Молчи, говорил папа. Молчи, и
все. Иначе ( так однажды прозвучало в контексте ) подведешь под
монастырь. Ну я и молчал.

Финал же этой пионерской эпопеи оказался, увы, глубоко и смешно
драматичным.

А было так.

В лагерь я прибыл с некоторым запасом жевательной резинки,
считавшейся в те времена в СССР товаром дефицитным, но запас мой
за считанные часы исчерпался, щедро розданный направо-налево
пионерам, крайне заинтересовавшимся данным продуктом
капиталистической пищевой промышленности.

Однако толстый мальчик Дима, чей папа-корреспонент работал в
Финляндии, обладал в отличие от меня ежегодным опытом приобщения
к родине на лагерно-пионерской, так сказать, почве и, вывезя с
собой объемистый куль с жевательной массой, расходовал его
единолично и весьма экономно. А называлась же финская жвачка
"Аладдин". На всю жизнь запомнилось мне это название!

Мальчик Дима согласился обменять пять упаковок жвачки на мою
спортивную футболку с надписью: "Жизнь - сука". Футболку мне
подарил чернокожий Джон, носил я ее втайне от родителей,
переодеваясь в подъезде при выходе на улицу, и в Москву провез
контрабандой, в рукаве куртки.

С Димой произошел жесткий и долгий торг. В итоге я расстался
с футболкой, однако стал обладателем десяти пачек "бубль-гума",
как именовали жвачку пионеры.

Далее я спросил у Димы, каким количеством резинки он располагает
в принципе.

- Много, - сказал Дима высокомерно. - А надо, скажу отцу,
привезет из Москвы еще.

- А не продашь?.. - спросил я.

Мальчик Дима, неискушенный в коммерции, трудно задумался. Жил Дима
в советской дипломатической колонии в Хельсинки, где для ее
обитателей уже был отстроен коммунизм, деньги ему заменяло
выражение "купите мне..." , но тут, в Софрине, волшебное
словосочетание не работало, а в местном магазинчике тем не менее
продавалось много чего вкусненького, и, поразмыслив длительно и
смутно, рек толстый мальчик, важно надув губы:

- Пятьдесят копеек пачка... Идет?

- Двадцать!

- Не-е-е...

- Тридцать... .

- А не мало?

- Да это ж пакет леденцов!

- А... тридцать пять?..

- О'кей! - сказал я, пожимая его пухленькую, потную лапку.

В отличие от Димы в азах бизнеса я уже кое-что соображал,
как, впрочем, любой и каждый из рожденных и выросших под сенью
звездно-полосатого империалистического стяга.

Так началась наша с Димой пионерская коммерция.

"Аладдин" успешно распространялся мной среди личного состава
карапузов по три рубля пачка, заветный куль Димы иссяк за два
дня, и вскоре родитель его, следуя настоянию отпрыска,
покрывшегося прыщами от липкого монпасье и белесого шоколада из
местной торговой лавки, вывез в Софрино стратегические московские
запасы "Аладдина".

Гром грянул сразу же по реализации последней пачки жевательного
дефицита.

Благодаря неведомым информаторам весть о нашем замечатеьном бизнесе
разнеслась не только среди пионерской общественности, но и
просочилась в круги лагерной администрации, вызвав в тамошних
сферах немалый переполох.

Сразу же после ужина я был препровожден мрачным пионерским
вожатым непосредственно к старухе-директору, где безо всякого
давления, с безмятежностью агнца изложил все перипетии своего
предпринимательства, горячо заверив высшее должностное лицо в
отличном качестве распространяемого продукта и абсолютно при этом
не понимая, отчего с каждым моим словом лик старухи багровеет как
железный прут на углях, и ее начинает одолевать икота, словно бы
она перекурила своих вонючих папирос.

- Диму только что отвезли в больницу... - просипела карга.

Это я знал. Димон покрылся какой-то коростой, из сортира не
вылезал, а на вечерней линейке, принимая, как старший смены,
торжественный доклад, облевал с высоты своего роста рапортующего
младшего пионера, навзрыд расплакавшегося от такой внезапной
реакции на его жизнерадостный доклад и бегом ринувшегося в
умывалку.

- Он ел очень много шоколада, - согласился я со старухой.

- А на какие деньги он покупал шоколад? - последовал суровый
вопрос.

Я молчал. Что значит, на какие? На рубли, не на доллары же...

- На трудовые деньги людей! - брякнула кулаком по столу
старуха.

- Да, - вновь согласился я. - На трудовые. Но зачем он все
заработанные деньги потратил на ерунду? Чтобы заболеть? Ведь на
них мы могли купить еще жвачки у его приятеля в Москве...

- Мальчик, - сказала старуха внезапно упавшим голосом, -