балкона,-- поглядел, говорит: да это ж у тебя две самки, кого ты
скрещиваешь--то, писатель тоже мне, ты же двух баб скрещиваешь!
времен, который держал я и не растрачивал как валюту. Еду на рынок -- меняю
сахар на рыжего кроля--самца: куда глядеть и как их различать, сосед
Малофеев уже научил. Привожу -- и пошло, тут же скрестил, даже не успел он,
самец, мне дать время на размышление. Через месяц принимал у двух своих
крольчих роды. Волновался, заглядывая к ним в закуток, подглядывал в
щелочку, дрожа от радости и от страха. Новорожденных крольчат грел под
лампой. Дня через четыре они уже превратились в маленьких смышленых кроликов
-- вот оно, неужто это мое и я есть в некотором роде даже их Бог, что создал
их жизни из одного попугая да из двух килограммов сахара! Самца пускаю
первого на мясо -- топчет он моих крольчат, отнимает драгоценное для их
жизней место. Тушка уходит Малофееву, да и он считает себя как бы вполне
законно в доле со мной, раз дал столько полезных советов да еще и терпит с
моего балкона вонь. Собственноручно избавив нас от рыжего самца и унося
освежеванную тушку к себе, Малофеев (а он был человек стихийно верующий и
ходил даже по воскресеньям в церковь) сказал, что поступил со мной
"по--церковному". "Это как же по--церковному?" -- не сдержался я от
удивления, вовсе не думая, что он окажется еще и в сане моего благодетеля.
"А не по--церковному если,-- нахмурился обиженно Малофеев,-- то можно было б
и сигнал кое--куда подать, что некоторые у себя в квартире не то что притоны
содержат, а даже кроликов!"
рыжие и все хотят есть. Сестра--бизнесменша довольна, она от меня не ожидала
такой жизненной стойкости и одобряет: "Кроликовод -- это тоже кусок хлеба!
Теперь у тебя свой бизнес. Начинать всегда надо с малого, не отступай". А
жить--то как, чем зимой кроликов кормить, у меня ж их уже двадцать душ?!
Пока выручали общественные газоны. Как раз напротив солнцевского
горисполкома была такая лужайка, где рос клевер,-- полоска где--то в десять
-- пятнадцать соток. Но какая--то крестьянская душа у нас в Солнцеве, верно,
завела корову или коз, так что в один день на всех лужайках скошен был под
корень весь клевер. Кто--то успел запастись на зиму, а я нет. Ну как жить,
какой здесь бизнес?!
Побирался по овощным магазинам, выпрашивая гнилые капустные листки. Одет я
был прилично, но все мои извинительные, стыдливые объяснения про кроликов
все ж наводили продавщиц на мысль, что я или блажной, или обнищавший вконец
студент. Дело дошло до того, что кролики проели уже обручальное золотое
кольцо, заложенное в ломбард. Надо было это вечно голодное стадо куда--то
девать, и, будь лето, я бы их выпустил в лесок, чтобы в Солнцеве стало, как
в Австралии, но леса близлежащие уже стояли голые да босые к зиме. Обученный
соседом -- Малофеев сам из деревенских и хорошо помнил, как это надо
делать,-- кролей, кое--как откормленных, забил. Однако никто в семье не смог
этого мяса есть, и пришлось его раздать по знакомым. Шкуры выделал, но их
выклянчил у меня в конце концов тот же Малофеев, соседушка,-- покрыл
кроличьим мехом сиденья в своем автомобиле, "чтоб все как у людей": "Что я
шкурками с тебя свою долю взял -- это даже еще по--церковному!"
и не надо было б на веки вечные закладывать в ломбард кольцо.
страшно... Бегал с квартиры на квартиру: то бежал из семьи работать к
матери, то бежал от матери работать по ночам в семью! Сосед Малофеев
насторожился на этот шум, но, зайдя к нам и увидев только пишущую машинку,
разочарованно ушел на этот раз с пустыми руками, буркнув обиженно, что
шуметь я имею право только до одиннадцати часов. Рассказ меж тем стал
повестью, а повесть, такими вот перебежками, романом. Роман делался по
содержанию все трагичней. Мало какой герой доживал до середины. Муки
творчества были просты, как мычание: я возил с квартиры на квартиру
"Роботрон" весом в пятнадцать килограммов. На один печатный лист прозы у
меня приходились две ходки, два его веса. В тех муках зарождался не роман, а
план мести печатной этой машине. Она ж мне по--мелкому гадила: под самый
конец романа стала западать буква "а", "тк что пришлось позбыть про нее, и
мшинистки в редкции", перепечатывая эти последние главы, стонали и рыдали.
Чинить машинку не было ни времени, ни денег, и от машбюро приходилось
скрываться. Какое ж облегченье мне было, когда держал в руках номер журнала
со своим романом! И какое же горе мне было, когда получил я спустя месяц
гонорар... Дело с романом кончалось вполне, как дело с кролями,-- за полгода
проклятой работы двести жалких тысяч, для полного абсурда оставалось и
гонорар этот, что ли, Малофееву отдать. Стоял на многолюдной площади,
пересчитывая и пересчитывая четыре бумажки, не понимая, что мне еще делать в
этой жизни, на что я гожусь. "А что я тебе советовал, засранец? -- аукался
дедушка.-- Был бы военврач -- был бы человеком. Так бы хорошо было! А теперь
ты кто такой есть? Ты есть брехун. Брехней кормишься. Брех--ней!"
Заехал по работе коллега жены -- журналист, достал что--то из сумочки, а это
оказался компьютер. В это мгновение у бесенят, что дежурили надо мной с тех
пор, как я заключил непонятный мне контракт с ихним главным чертом в
магазине на Смоленской, вероятно, произошла смена караула. Ясно я помню свое
чувство, когда увидал эту игрушку и в ней что--то запищало, замерцало,
забегало: если пишущая машинка превратила меня, как только я ее увидел, в
идиота, то этот маленький компьютер вверг в доверчивое детское состояние,
будто игрушка.
свой хозяин. Но Тимур был из тех одержимых одиночек, которым компьютеры не
столько служат, выполняя команды, сколько поят их да кормят, как это бывает
с заводчиками породистых собак. Всю семью Петрова содержал этот маленький
компьютер, с ним были связаны и все маниакальные нахальные планы этой семьи:
что их дочка, когда подрастет, будет учиться в Кембридже; что у них будет
пятикомнатная квартира в центре; что Тимур скоро сменит свой утлый
"жигуленок" на джип... Сам он, Петров, ходил в одной рубашке да тертых
джинсах -- и это уже становилось странным. Жили они пока что на "Пражской",
притом даже не платили за квартиру, но не потому, что у них не было денег, а
просто так вот рационально для себя решив, что им незачем платить, ведь ни
одного человека в стране еще не лишили за долги жилплощади. Да, могли бы
отключить свет и воду, но и это их не пугало. "Не отключат",-- говорил
нахально Петров, что звучало не в том смысле, что, дескать, "не посмеют", а
по--хакерски высокомерно: они отключат, а я включу -- чего они стоят со
своими гаечными ключами да отвертками, я--то знаю штучки посильней... Он
что--то знал -- это не вызывало сомнения. Временами мне казалось, что так
самоуверенно жить и не платить за квартиру может только резидент иностранной
разведки. По образованию инженер--электронщик, Тима вдруг ни с того ни с
сего превратился в журналиста -- он писал только о связи в России и только
на английском языке. По--русски он не мог написать и двух слов, и если я
вызвал в нем в первую нашу встречу уважение, так это тем, что писал
по--русски. "А я ненавижу кириллицу..."
двух слов на том языке, на котором говорил отродясь, оказался обозревателем
по связи в России ведущих мировых экономических журналов: маленький
компьютер и рассылал его факс--колонки по всему миру (надо ли говорить, что
и за телефон этот человек не платил). Как и все новоявленные
прогрессисты--модернисты, Тима гордился, что знает толк в иностранцах и что
вырвался на мировой простор. Его боссом был обрусевший англичанин, некто
Патрик, вся фирма в России которого состояла из одного Тимура. Но что еще
удивительней -- Тимур сам этого своего босса и содержал: Патрик не платил
Петрову зарплату, а брал у него в долг -- и после с трудом, понемногу
отдавал. Кроме того, Петров водил его за свой счет в рестораны. Было похоже,
что Патрик, то есть иностранный босс, нужен был ему для престижа. А ходил он
в рестораны, платил там за него, как за уроки, чтобы ощутить себя со вкусами
и манерами англичанина. Именно так: он изучал Патрика, будто насекомое,
чтобы приехать жить в тот мир готовым англичанином, таким же аккуратненьким
насекомым. Если же и был у них общий бизнес, то вот такой: Патрик раз в
полгода мотался на родину, где снимал для Тимура деньги с его счетов, что
скапливались со всего мира в виде гонораров, укрываемых Тимуром от
налогов... В общем, наши пути пересеклись, и я открыл для себя совсем
неизвестную особь человека, тем же оказавшись интересным и для Петрова. А
после, когда появился в моей жизни такой вот человек, появился в ней и
компьютер. Был в моей жизни тот, кто дал первую сигарету и научил курить;
кто налил первый стакан и научил пить -- а вот человек, во всей своей красе,
который дал поглядеть мне на компьютер и научил тому, чем сам был до мозга
костей отравлен...
А за долларов триста -- четыреста -- там начинались сложности. Этой
сложностью была жизнь. Имея двести -- триста долларов в кармане и желая
притом иметь компьютер, ты попадал в джунгли самодела и в непростую жизнь,
которая от простой и легкомысленной отличалась, как супермаркет от одесского
Привоза: там могли обмануть, могли украсть, могли б -- за те двести --
триста долларов -- даже убить. Многие исповедовали теорию "опрятной
бедности", и частенько приходилось слышать: да, мы живем бедно, нам не
хватает денег, зато у нас есть японский телевизор. Люди кинулись покупать
японские телевизоры, копили по--муравьиному на него деньги, чтобы заставить
себя уважать. В среде литературной нищета принимала опрятный вид, если на
письменном столе у тебя всеми правдами и неправдами появлялся компьютер.
Заработать денег литературной работой было нельзя -- хоть умри. А вот именно
что не заработать, получить их дуриком -- пожалуйста. Японская телекомпания
снимала дежурный эпос о России, одна из серий в котором была посвящена
литературе. На то время в ней моложе меня никого не было, а им был нужен для
съемок самый молодой, к тому же работал я к тому времени в больнице чем--то
Корнев Павел
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Андреев Николай
Каменистый Артем
Посняков Андрей