людей также праздники - солнце, снег, воробьи в лужах, и пустой теплый
дом, и море внизу. Только праздники тем и отличаются от будней, что они
коротки и быстролетны.
возле окна, лежала гора книг.
случаем, газ не включат?
кроме большого письменного стола возле окна, маленькой кроватки Сани и
узенькой кушетки, застеленной полосатым пледом. На стене висел портрет
Хемингуэя, сделанный черно-белой краской. Писатель щурил глаза и улыбался
скорбной, всепонимающей улыбкой. На кухне Дунечка играла с Саней и
смеялась своим круглым смехом, будто колокольчик.
ответов.
если смотреть на ее профиль долго, то появлялась черная четкая линия,
повторявшая лоб, нос, брови, и губы, и подбородок.
которая вела в кухню, где что-то кричал Саня.
было, - мое.
довеском>. Он покраснел, потому что про <довесок> он подумал со зла, и ему
стало стыдно.
Никите, но его дома не было. Тогда она стала ходить по городу. Она
рассматривала витрины. Сначала она ничего не видела, просто были какие-то
яркие пятна перед глазами. Потом она увидела громадный пупырчатый огурец,
выращенный по методу гидропоники.
мацони, которое я покупала на Дорогомиловском рынке рано утром по
воскресным дням. В мацони он сыпал много укропа. И еще он любил поливать
простоквашей молодую картошку. Он красиво ел>.
пусто-пусто и так легко, и горько, что даже не хотелось плакать.
Надя про длинный кусок сине-белого материала. - Через сине-белые полосы
хорошо смотрится солнце ранним утром. Солнце не яркое тогда, и он не будет
так рано просыпаться, а то он стал совсем мало спать. Хотя о чем я?..
Теперь его комната будет стоять пустая, и, наверное, только временами он
будет там - это если я вспомню его голос, и как он сидел за столом со
своими друзьями, и как они читали Пушкина и говорили о Хемингуэе, и как я
жарила для них чирков и разливала по бутылкам смородиновую настойку...
Дура, какая же я дура! Надо было быть спокойной, рассудительной и
холодной. Таких только и ценят. А я? <Степушка, Степушка, хороший,
глупенький, дурачок совсем даже>.
куда-то торопился и поэтому не стоял возле нее, как раньше, словно
послушный бычок, а, быстро погладив ее по голове, говорил: <Я опаздываю,
малыш>, - и уезжал. И ей вдруг стало досадно оттого, что она старалась не
отпускать его, и обнимала его голову, и что-то шептала на ухо нежное, как
Дунечке, - ей стало вдруг сейчас так остро обидно, что лицо ее вспыхнуло.
Северного полюса, они поехали в гости; Степанов много пил, смеялся,
рассказывал смешные истории, а когда вернулись домой, он сел за стол и
начал молча рисовать на бумаге профили волевых мужчин. Надя стала за его
спиной и начала целовать его шею.
новую сигарету.
заплакала. Она не любила людей с двумя лицами: только-только он был весел,
смеялся, а сейчас, когда остались одни, груб и где-то не здесь. Надя
вспомнила длинную белую женщину, как он сидел с ней возле окна и, хмыкая,
что-то тихо говорил, а та восторженно глядела на него своими подведенными
синими глазищами.
длинных, он сам мне говорил>.
свой концерт. Он усадил их в ложу. Они смотрели, как он играл: лицо его
жило музыкой, пианист сопел носом, жидкие белые волосы падали на его лоб,
когда он мотал головой в экстазе, но вдруг он спокойно и внимательно,
перестав сопеть, поглядел на ложу, где они сидели. Это был какой-то
коммерческий - спокойный и оценивающий - взгляд, как на его игру смотрят.
Это коммерческое было так ужасно, что Надя ушла после первого отделения.
строго, лицо его было сосредоточенно и скорбно. На его концерты подчас
приходили люди, которым было важно прийти на концерт - всего лишь. А он
скорбно и сдержанно дарил свое искусство этим людям, которые разглядывали
туалеты соседей и внимательно наблюдали за тем, кто с кем пришел. В этом
разъединении музыки и зала было нечто оскорбительное для искусства.
Степанова с торчащими хохлами над его двумя макушками. - Для тех смеялся,
был интересным, а для меня - молчит>.
журнале посвящение Наде сняли, потому что это сейчас не принято -
посвящать рассказы любимым женщинам. Так, во всяком случае, мотивировал
ответственный секретарь.
подоплеке всех комедий. Начало везде одинаково, только разные окончания.
него, а назавтра взять командировку и улететь в Арктику на полтора месяца.
Никиты все еще не было. Степанов подумал: <Куда он затащил Дуньку,
дуралей? Спаси бог, не случилось ли чего?> Но он верил предчувствиям, а
сейчас в нем не было страха. Было какое-то недоумение после всего
происшедшего в суде. Все было суконно и безнравственно - в общем, так, как
он себе и представлял. Только старичок народный заседатель, видимо из
кадровых военных, сказал: <Девушка (он так назвал Надю), девушка, вы же
его любите... Вы должны его любить больше себя, тогда вы будете
счастливы>. Больше старик ничего не сказал, а только уперся лбом в ладони
и стал рассматривать зеленое сукно судейского стола.
мокрую после недавнего дождя, и стал рассматривать памятник.
переходя на шепот, то уходя в крик, поразительные строки, которые - как он
уверял - написаны Пушкиным.
премьеру. Двери театра были распахнуты и освещены фонарями. Гвардейские
офицеры выносили на руках Кукольника. Дамы аплодировали ему. Он был в
распахнутой шубе - счастливый и улыбающийся, а я стоял один под фонарем, и
меня никто не видел. И я думал: <Ну и пусть. Все равно мы пишем только для
семнадцати прекрасных пар глаз России>.
Посняков Андрей
Панов Вадим
Гюго Виктор
Орлов Алекс
Емилина Ника
Муркок Майкл