мокрый снег. Ноябрь. Пора бы и снегу быть. А я лежу босой. В робе, которая
от пота, от голодного пота, стала жестяной.
Не надо думать о холоде. Но и о жаре тоже не надо думать. У нас было
запрещено говорить и думать о еде. Мне тоже надо запретить себе думать о
жаре. Но и о холоде тоже надо постараться не думать. "Постараться не
думать" - слабо. "Надо не думать" - так вернее.
У нас работал электромонтер-чех. Он получил семь лет за дочь. Его
дочери восемь лет. Любопытное сочетание возраста дочери и срока,
полученного за нее чехом. Их город разбомбили союзники. Во время бомбежки
погибло много людей, потому что оборудованные бомбоубежища были только в
немецкой колонии. Никто из немцев не пострадал. И дочка нашего чеха
предложила:
- Надо забрать у немцев бомбоубежища и засыпать их землей, тогда сразу
же мир заключат, потому что немцам тоже будет страшно без бомбоубежищ...
Чех рассказал про это дочкино предложение в очереди за свеклой. На него
донесли. Он потом понял, что на него донес маленький человечек из
соседнего дома, который ходил тихо и неслышно, всем улыбался и норовил
помочь каждому. Он, как оказалось, не брал денег в гестапо. Он доносил со
страху.
Чех, видимо, догадывался, что я иду в побег. Он отдал мне свои
перчатки. Поэтому рукам довольно тепло. Руки в побеге очень важны. Если
пальцы застынут - тогда совсем плохо. Пока-то их согреешь! А ведь пальцы
могут понадобиться в любой момент, и они у меня в любой момент готовы.
Пальцы - мое оружие. Я храню его в тепле. Спасибо чеху!
Когда ты в напряжении, тогда видишь и слышишь то, чего ждешь, на
мгновение раньше, чем на самом деле увидел или услышал. Я еще ничего не
почувствовал - ни толчка, ни подергивания троса, я ничего не слышал - ни
усиливающейся работы мотора, ни гудка регулировщика, но я уже твердо знал,
что через секунду, самое большее - две, вагонетки тронутся и поползут к
бункерам.
И они поползли к бункерам. Медленно, натруженно визжа, поскрипывая.
Бельгиец-моторист, с которым я подружился, говорил, что вагонетка ползет
до бункера минут десять. Я начинаю считать. Я стараюсь спокойно
отсчитывать шестьдесят ударов, чтобы знать, когда пойдет десятая минута.
Та самая, когда надо будет лететь три метра - в бункер: съежиться как
можно крепче и падать боком, подставляя под удар мякоть руки и ноги, но
обязательно закрывая ребра, плечо и бедро. Ну и голову, конечно. У меня с
детства сохранился ужасный страх за висок. Я помню, как у нас во дворе
умерла девочка, потому, что мать стукнула ее за баловство ложкой по виску.
Не сильно стукнула, по-матерински, а девочка все равно умерла - легла
поспать и не проснулась.
Все ближе и ближе слышу грохот. Это переворачиваются вагонетки, ссыпая
уголь в бункер. Я слышу гудки паровоза, который маневрирует на запасных
путях. Слышу, как другой паровоз где-то совсем рядом отфыркивается, -
наверное, он стоит у водокачки. Иногда я слышу голоса немцев. Я на
свободе, потому что немцы не орут и не ругаются. На свободе они совсем
иные, они становятся зверями, как только входят за проволоку, к нам в
лагеря.
Я слышу, как сталкиваются буферами вагоны и от этого по всей станции,
где-то внизу подо мной, проходит длинный, веселый перезвон.
В лагере я не слышал таких звуков. И гудок паровоза, и голоса людей,
которые не орут и не ругаются, а просто говорят, и перезвон буферов - все
эти звуки являются для меня сейчас олицетворением свободы.
Лечу в бункер. Я стараюсь съежиться, повернуться боком, стать
пружинистым и маленьким, но не успеваю этого сделать. В самый последний
миг вижу голубые - от звезд - рельсы, а потом чувствую удар в затылок и
уже больше ничего не вижу и не слышу, только мама поет.
Я открываю глаза, стараюсь пошевельнуться - и ужас входит в меня: я не
могу двинуть ни рукой, ни ногой. Я весь стиснут глыбами угля. Я заживо
закопан. Напрягаюсь, чувствую, что глыбы на моей спине шевелятся,
извиваюсь, кричу - аж глаза лезут из орбит.
Трудно заставить себя замереть и подумать в такой ситуации. Мне это не
сразу удается. А когда наконец я замираю, чтобы прийти в себя и осмыслить
происшествие, начинаю понимать: укачивала меня не мать и приговаривала не
она - просто бункер идет по рельсам, а я придавлен углем, и ничего
страшного в этом нет, только не надо сходить с ума и тратить силы на
бесполезные движения. Надо постараться перевернуться на спину и откопать
себя. Ничего нет страшного, я ведь не под землей, я в бункере, который
везет меня к свободе.
Когда я вылез на поверхность, то был весь мокрый и потный. Я видел над
собой небо, усыпанное звездами. Я долго сидел на глыбах угля, чтобы прийти
в себя, успокоиться, отдышаться, а потом, отдышавшись, стал петь песни.
Уже рассвело, когда состав остановился. Я снова закопался в уголь и
незаметно для себя уснул. Не знаю, сколько я спал. Только проснулся будто
от толчка. Всего меня знобило. Я потрогал лоб. Пальцы у меня были
холодные, и поэтому лоб показался горячим, как жаровня. Потом я увидел,
что уголь вокруг - белый.
"Это жар, - решил я. - Плохо дело!"
После я понял, что это снег лег на уголь. Пушистый, крупный, сплошные
звездочки.
На каком-то ночном полустанке я вылез из своего бункера и ушел в лес.
Мне казалось, что я иду строго на восток. Даже не знаю, почему я был
так убежден в этом. Теперь, когда я быстро шел, меня все сильнее знобило.
Но я понимал, что ни в коем случае нельзя останавливаться или ломать темп,
который я взял с самого начала, как только углубился в лес.
"Ночью разложу костер, - думал я, - обязательно большой, из еловых
веток, и отогреюсь как следует. Сначала спину, потом грудь и бока. Озноб
пройдет, и все будет в порядке".
Сначала я не думал о том, что у меня нет спичек и никакой костер я
разложить без них не смогу. Но чем дальше я шел, тем явственнее понимал,
что костра не будет. Тогда я стал уговаривать себя, что смогу добыть искру
трением.
"Найду сухой бересты и буду сильно тереть ее друг о дружку. Появится
дым. Сначала он будет синим, а потом, постепенно, станет серым, голубым,
белым, вовсе исчезнет и появится огонь, - так думал я и быстро шел к
востоку. - Только надо все время идти, не задерживаясь ни на минуту".
К вечеру я вышел к шоссе. По бетонной широкой автостраде проносились
машины: я слышал, как противно визжали шины, когда шофер входил в вираж. Я
лег в кустарник, чтобы дождаться темноты. Лег - и сразу впал в забытье.
Наверное, я пролежал в кустах часа два, потому что, когда открыл глаза,
уже стемнело. Меня всего било. Только зубы были стиснуты так сильно, что я
никак не мог разлепить рта. Казалось, что если я сейчас же не поднимусь,
то уж вообще не поднимусь никогда.
Я стал кататься по земле, чтобы унять противную, слабую дрожь и хоть
немного согреться. Я поднялся, но меня по-прежнему всего било, и рот не
открывался, потому что зубы будто срослись и стали единым целым.
Я уже не очень-то понимал, куда иду. Только когда я увидел вокруг себя
красивые одноэтажные дома, то понял, что забрел в деревню. Я не испугался.
Просто испуг уже не доходил до меня из-за холода, из-за того, что всего
било, и еще из-за того, что живот стал прирастать к спине. И вдруг меня
что-то толкнуло в грудь. В двух метрах от себя я увидел человека в теплой
куртке, в ботинках и охотничьей шляпе с пером. У его ног стояли банки
консервов, построенные пирамидой, а над головой на веревках висели
окорока, колбасы и гирлянды сосисок.
"Магазин", - думаю я спокойно и трезво. Я понимаю, что разбить стекло -
значит погубить себя. Но мне очень хочется разбить стекло и раздеть этого
фарфорового болвана, который не знает, что такое холод.
Ощупываю дверь. Ищу замок. Я помню, что на дверях магазинов обязательно
должны быть большие висячие замки. А здесь его нет. Ясное дело - немцы.
Нация изобретателей, будь она трижды неладна! Дверь заперта на внутренние
замки. Их, кажется, два. Меня в нашем театральном институте учили
анализировать творчество драматургов, меня учили сценическому
перевоплощению и музыковедению, только вот взламыванию замков, к
сожалению, не учили. Придется учиться самому.
Промучившись с дверью, я понял, что здесь у меня ничего не получится.
Тогда я обошел дом. В магазин вела еще одна дверь, а рядом с ней - окно,
закрытое ставнями, цинковыми. гофрированными, похожими на самолетный
фюзеляж. И эти ставни - я только потом вспомнил, что их называют жалюзи, -
были заперты маленьким замком, какие вешают на почтовые ящики.
Ноги у меня подкосились, и я опустился на землю. Я сидел на асфальте и
смотрел на маленький замок.
Надо мной проносились облака. Они казались черными, потому что небо
было чистое и звездное. Звезды, казалось, перемаргивались друг с другом и
со мной тоже. Луна светила окаянно белым, холодным светом.
Замок отлетел быстро. Я поднял жалюзи, взломал форточку, открыл окно и
залез в магазин. Я задохнулся от запахов, давно забытых мною. Круг
копченой, сладкой колбасы я съел во мгновение ока. Живот заболел резкой
болью. Мне показалось, что колбаса царапает все внутри, будь она трижды
неладна!
Я сбросил с себя робу и остался голым. Сначала я нашел в ящиках
шерстяное белье. Искать пришлось долго, потому что белый лунный свет падал
на противоположную стену, туда, где лежали продукты. Поэтому я вытаскивал
ящики один за другим, пока наконец не вытащил шерстяное белье. Потом нашел
носки - тоже толстые, шерстяные. Я надел все эти сказочные вещи на себя и
сразу же почувствовал тепло.
Потом я надел костюм, шапку, пальто, подобрал себе большие ботинки,
набил карманы колбасой, сыром и сахаром, взял свою робу и вылез в окно.
Робу я зарыл в песок, как только вошел в лес. Прошел еще немного,
забрался в кусты, лег и сразу же уснул.
...Отец мне говорил: "Поступишь в театр, поедешь с гастролями за
Махров Алексей
Прозоров Александр
Пехов Алексей
Соломатина Татьяна
Шилова Юлия
Рыбаков Вячеслав