Чтение 9–й страницы книги ~При исполнении служебных обязанностей~

- Тебе хорошо говорить, у тебя дочка умница. И глаз за ней отцовский
был. А я своего на честность пустил, вот такой и вырос.

- Честный?

- Да нет. Подлый.

- Подлость и честность - такие понятия не вяжутся, Ефим.

Струмилин сразу же вспомнил Леваковского, который погиб в тридцать
восьмом году как "враг народа". Его тогда заочно исключали из партии. Все
летчики голосовали за его исключение. Все верили, что Леваковский враг,
потому что представитель НКВД зачитал его показания. И Струмилин тоже
верил и тоже вместе со всеми гневно выступал против человека, который жил
рядом, а на самом деле был скрытым врагом, чужим, холодным и расчетливым
убийцей. Тогда все хладнокровие и уверенность Леваковского в себе
показались Струмилину отвратительными качествами маскирующегося врага.

"Кто бы мог подумать!" - говорили летчики друг другу. Эта страшная
фраза была тогда обычной, горькой, но все-таки самоочищающей.

После Пленума ЦК, когда было сказано о "перегибах", Струмилин подумал:
"А что, если с Леваковским тоже?" И он написал письмо Берии. Его вызвали в
НКВД, и человек в пенсне, с двумя ромбами на петлицах спросил его:

- Вы, что же, не верите нашим славным органам? Имейте в виду,
сомневающийся - враг.

- Я не сомневаюсь. Я хочу знать правду и помочь правде, если она
запятналась ложью.

- Чьей? - закричал человек. - Чьей ложью? Мы стиснуты со всех сторон
врагами!

Классовая борьба обострилась, как никогда! Частные ошибки исправлены.
Общая линия - кристальна и честна! Мне стыдно слушать вас, Струмилин. Вы
ли говорите это: герой и коммунист?

Человек то начинал кричать, то, глухо откашлявшись, переходил на шепот.
У него были очень быстрые руки с разработанными кистями. Он то и дело
передвигал по полированному столу мраморные туши чернильного прибора.

- Не знай мы вас, можно было бы расценивать ваше письмо как вражеское.
Но мы тут посоветовались с товарищами, и я еще раз просмотрел дело
Леваковского. Он шпион.

Он сам сознался во всем, этот ваш Леваковский.

И человек протянул Струмилину два листка бумаги, на которых почерком
Леваковского было написано все о связях с немецкой и японской разведками и
с бухаринским подпольем.

Струмилин читал и чувствовал, как у него холодеют руки и ноги: так
страшно было все написанное Леваковским. Он кончил читать, возвратил два
листка, исписанных убористым почерком, и сказал:

- Спасибо, товарищ комдив. У меня больше нет сомнений.

...Лишь много лет спустя Струмилин узнал, как смогли добиться от
Леваковского таких лживых показаний...

- И все-таки ты не прав, Ефим, - сказал Струмилин, поставив новую
пластинку, - честный не может быть подлецом. Честный может быть обманут.
Только он не может быть ни подлецом, ни трусом. Подлецом может быть враг.

Из лунки высунулась усатая мордочка нерпы. Ефим вскинул карабин.

- Не надо, - попросил Струмилин, - пусть слушает. А собакам мы
раздобудем сушеной рыбы в зимовке.

- Жаль бить?

- Жаль. Не мы ее нашли, а она нас. Это не охота, это убийство...

Когда пурга кончилась, Струмилин пошел гулять. Он лазал по торосам,
рассматривал медвежьи следы и жалел, что охота на медведей запрещена:
следов было много, все они были свежие, не иначе как ночные.

Потом они приготовили на газовой плитке обед, выпили спирту, и
Струмилин, забравшись в мешок, лег спать. Он любил спать на снегу: после
такого сна он чувствовал себя помолодевшим.

Вернувшись, Струмилин первым встретил Богачева.

- Павел Иванович, ключ от замка у вас?

- Да.

- Дайте, пожалуйста, а то у меня портфель остался в самолете, а там
фотографии - боюсь, отсыреют или покоробятся.

- Бегите скорей.

Богачев быстро вернулся и высыпал на стол несколько фотографий.
Струмилин сидел рядом и читал газету. Краем глаза он увидел среди
фотографий большой портрет Леваковского.

- Собираете фото полярных асов?

- Нет. Просто Леваковский - мой отец.

Глава II

Женя уезжала на пять дней за город: на натурные съемки. Май выдался на
редкость жаркий. Небо с утра становилось желтым и душным. Ветра не было.
Работать на съемочной площадке приходилось по восемь часов без отдыха.
Рыжов торопился и нервничал. Поэтому сразу же после утомительных съемок
шли в дома, снятые у колхозников, и ложились спать.

Отпирая дверь московской квартиры, Женя думала только о том, как она
сейчас залезет в ванну и отмоется от сухой пыли. Но, открыв дверь, она
замерла в изумлении: весь пол рядом с прорезью для корреспонденции был
завален бланками радиограмм. Сердце ухнуло и забилось рывками, глухо.

"Папа! - пронеслось в мозгу. - Что-то случилось с папой!"

Каждый раз, провожая отца в Арктику, Женя боялась за него и всегда с
затаенным страхом ждала весточек. Отец посылал радиограммы довольно редко.
Он всегда говорил: "В Москве легче попасть под машину, Жека, чем угодить в
беду в Арктике.

Я же знаю ее на ощупь, как свой письменный стол. И даже немного лучше".

Женя медленно подняла с пола первую попавшуюся под руку радиограмму и,
прежде чем распечатать ее, долго стояла, переводя дыхание. Потом она резко
вскрыла радиограмму.

"А сегодня солнце синее. Небо красное. А льды голубые. И мне до того
хочется видеть вас, что в пору выть. А вы даже ни разу не послали мне
ответа. Богачев".

Женя ничего не поняла, а потом прочитала текст радиограммы еще раз.

- Чушь какая-то, - сказала она вслух.

Она посмотрела адрес - правильно. Фамилия адресата - тоже. Женя подняла
следующую радиограмму. Распечатала ее.

"Сегодня мы летели на Чокурдах, и я видел двух медведей на льду. Они
тоже увидели нас, и остановились, и смотрели на нас, задрав морды.
Богачев".

Женя улыбнулась. Подняла еще одну радиограмму.

"Через неделю у меня день рождения. Мне будет двадцать пять. Я бы
мечтал отпраздновать его в "Украине" вместе с вами, как в последний день
перед отлетом.

Богачев".

Женя нахмурилась, вспоминая.

"Боже мой, так это же тот медведь, с которым я танцевала тогда! Почему
он в Арктике? И почему летает? Ничего не понимаю!"

Женя стала поднимать радиограммы одну за другой. Десять было от
Богачева. Одна от отца.

"Жив, здоров, Жека. Целую тебя. Будь молодцом и не хандри. Привет тебе
от Богачева. Отец".

Женя засмеялась.

"Это наваждение, - сказала она себе и пошла в ванну, - папа тоже о нем".

Женя лежала в ванне и перечитывала радиограммы Богачева. Сначала она
смеялась, а потом стала вспоминать Богачева. Он представился ей каким-то
необыкновенно высоким и сильным. Лица его она не запомнила. Просто ей
виделся высокий и сильный человек, но отчего-то все время со спины.

Женя намылила голову шампунем. Она промывала волосы и продолжала думать
о человеке, который засыпал весь пол в передней радиограммами. Ей было
приятно думать о нем. Так ей было спокойней - думать о нем сейчас.

Во время натурных съемок, после ночной смены, уже на рассвете, в дом,
где остановилась Женя, пришел Ника. Он сел к ней на кровать, нагнулся к ее
лицу и поцеловал в висок. Женя проснулась.

- Кто? - спросила она испуганным шепотом.

- Я.

- Зачем ты пришел?

- За тобой.

- Уходи отсюда, Ника, мне не хочется, чтобы ты был тут.

- Почему? - тихо спросил Ника и сильно обнял ее.

- Потому, что ты трус. И мне сейчас смешно. А это очень плохо, если
смешно, когда обнимает мужчина.

Ника обнимал ее все крепче. Потом, тяжело дыша, он стал целовать ее в
грудь.

"Сейчас я разбужу хозяина, - подумала Женя, - будет очень стыдно".

Она попробовала оттолкнуть Нику, но он не выпустил ее из рук. У него
были не сильные руки, но очень цепкие. Он снял с нее простыню и лег рядом.

- Ну прости меня, прости, Женечка, - шептал он, - я больше никогда не
буду, никогда...

Ей было все время противно, а сейчас, после его слов, стало смешно. И
Женя рассмеялась. Он замер на секунду, а потом рывком встал.

Женя продолжала смеяться.

- Что, истерика? - спросил Ника.

- Да нет, - все еще смеясь, ответила Женя, - просто мне очень смешно.

Ника пошел к двери. Женя смотрела ему вслед, уже перестав смеяться, но
ей было очень смешно, и внутри все тряслось от сдержанного смеха.