Чтение 9–й страницы книги ~Тайна Кутузовского проспекта~

- МУР не по нашей части, - усмехнулся Аршанский. - Кооперацию добивают
затаившиеся сталинисты и общинные плакальщики... Что с ней случилось?
Девка хорошая, слаба, правда, на передок, но ведь это МУР не тревожит...
Телефон у нее легкий для запоминания: четыреста девяносто девять,
девяносто девять, сорок, она, мне кажется, с начальником абонентской сети
установила дружеские отношения...

- Адрес не помните?

- Один раз был. Ночью... В состоянии подпития, не взыщите... Еще
вопросы есть?

- Завтра не нашли бы время поговорить со мной? - спросил Костенко. - Не
допрос, не вербовка - мне нужен ваш совет, всего лишь.

- Совет вам - это и есть вербовка, - заметил Аршанский. - Звоните после
семи, может быть, я выкрою для вас полчаса. Но не обещаю, очень много
встреч: Предмет с о в е т а?

- Убийство.

- Рэкет?

- Нет.

- Хм... А каковы побудительные причины?

- Не знаю. Поэтому прошу о встрече...

Оттуда же, из ресторана, позвонили Людке. Заспанная бабулька ответила
раздраженно, с надрывной обидой:

- Побоялись бы Бога, в такое время тревожить..

- Люда сама просила, это Аршанский, председатель, - ответил Костенко, -
из кооператива...

- Аршанский, Засранский, какое мне дело?! Увезли Людку, взяла сумочку,
намазалась и укатила. Сказала, что на час, а уж два ночи, стерьва поганая!

- Это будет второй труп у тебя сегодня, Глинский, - прикрыв трубку,
шепнул Костенко. - Звони в прокуратуру, доставай понятых, гоним к старухе.

- Прокуратура потребует оснований, Владислав Романович... Не дадут они
постановления... Костенко дал Глинскому трояк.

- Купи шоколадку, ладно? ...Бабулька дверь не открывала:

- Ракитники, - причитала она, - смотрите, вымогатели паскудные, я уж
ноль-два набрала, тикайте добром...

- Ракитники - это как? - Костенко недоуменно оборотился к Глинскому.

- Рэкетиры, - ответил тот. - Россия чужие слова трудно приемлет.

- А - бюрократ?

- На это есть свое: "волокитчик", "супостат", "коваристый", "сутяга"...

- Соседей будить неудобно, про "ноль-два" она лапшу на уши вешает, -
заметил Костенко. - Дура баба, сейчас ее внучку где-то топят или жгут, а
она - вишь ты, а?

Глинский приник к двери:

- Бабулька, я из милиции, майор Глинский, позвони по "ноль-два", тебе
подтвердят... Мы чего к тебе просимся-то, бабуль? Мы боимся - не было б с
Людкой беды...

Старуха позвонила в милицию, было слышно, как она переспрашивала из
дальней комнаты: "Глинский?! Как, Габинский?! Тьфу, православных у вас
нет, что ль?! Все с подковыкой, ни черта не разберешь... Так открывать
ему?! Я трубочку не ложу, я при вас открою, если замолчу, значит, извели
меня, на вашей совести буду..."

Старуха цепочку сняла, потребовала документ, Глинский протянул ей
удостоверение, она долго шептала звание опердежурного и фамилию, потом
наконец впустила в квартиру.

Маленькая двухкомнатная "хрущевка" была обставлена антикварной мебелью
(правда, красное дерево соседствовало с карельской березой и орехом), на
кухне стояла западногерманская ультразвуковая плитка - положи в духовку
мясо на минуту - вот тебе и готовый ромштекс, там же, на кухне, стоял
диковинный приемник; неплохо секретарша живет.

- Бабушка, я за Люду волнуюсь, - сказал Костенко.

- Бабушка преставилась, царство ей небесное... Я - прабабушка ейная...
Так и я за ее волнуюсь, за стерьву...

- Она когда уехала?

- Да часов в восемь... Сбежала вниз, потом вернулась, вроде бы краски
эти самые взять, чтоб морду загорелой делать...

- Вы в окошко не видели, ее такси ждало?

- Она на их не ездит! Ее сюда то черные иностранцы привозят, то
коричневые, меня запрет в чулане, - старуха кивнула на внутренний шкаф, -
и чтобы носу не казала... А если чихнешь или там храпанешь с духоты, то
назавтра так отлупит, что и жить не хочется...

- Так какая ж машина ее ждала? - рассеянно поинтересовался Костенко. -
Наша или та, на которой коричневые ездят?

- Не, не наша, - бабка покачала головой, - цвет уж больно бесстыжий.

- Это как? - не понял Костенко и достал из кармана шоколадку. - Вот вам
подарок, бабулечка.

- А это чего?

- Шоколад, - сказал Глинский; его всегда раздражала манера Костенко
вести разговоры со свидетелями, хотя он понимал, что именно такой
неторопливый, но с к а ч у щ и й разговор (внешне скачущий) - Костенко
через каждую фразу умеет тащить с в о е, аккуратно и ненавязчиво, понимая,
что страх перед должностным лицом даже если оно не в форме, но с красной к
с и в о й, - непременная константа советского человека - должен создать
атмосферу располагающей постепенности, никакого форсажа, тем более
наступательного...

- Вроде конфекты, что ль? - спросила бабуля, разворачивая шоколадку;
она отломила малюсенький кусочек, положила его под язык. Так тетя Феня
пила чай вприкуску, вспомнил Костенко, только вместо шоколада были п о д у
ш е ч к и; сейчас днем с огнем не найдешь все скупают на самогон...

- Да, - ответил Костенко, - вроде сливочных конфет, очень полезно для
сердца...

Бабуль, а где Людина записная книжка?

- На столе, - ответила старушка. - Возле телефона.

- Не позволите взглянуть?

- Вы ж при чине... Глядите... Я власти покорная Только башмаки снимите,
она за ковер боится..

Ни на столе возле телефона, ни в столе записной книжки не было.

- А косметичку она где держала? - поинтересовался Костенко. - В ванной?

- Там у нее всякие мыла, что пену дают и сосной воняют... Я-то в баню
хожу, она меня не пущает, говорит, что..

Глинский настойчиво поинтересовался - Что она говорит?

Костенко укоризненно глянул на него, спросил - Как шоколадка, бабулечка?

- Страсть как скусная... Я уж ее приберегу...

- Пенсию вам сколько платят?

- Пятьдесять шесть... Спасибо родной партии и правительству...
Раньше-то я сорок получала, ну а сейчас как сыр в масле катаюсь, и
сметанки можно взять, и сливочек, яички теперь не битые беру... В
капитализьме мрут старики с голоду, а мы старость чтим...

- Так вот о красках Людиных, - аккуратно повторил Костенко, - она их на
столе держала?

- Нет, на трюме... Чтоб всю себя разглядывать... Особливо когда елочные
украшения клеила...

- Какие еще елочные украшения? - не очень-то сдерживая раздражение,
спросил Глинский...

- А это когда на лице разного цвета блесточки сияют... На лбу синяя, на
щеке желтая, теперь так полагается, вроде закон вышел в защиту женщин,
чтоб красоте были прилежны...

- Бабуль, а Мишаня к ней когда звонил? Ястреб?

- Так он завчера звонил! Точно, звонил! Я еще уморилась: "Я, грит,
Ястреб"... А я возьми да ответь: "Ты - ястреб, а я - кукушка"...

- Он вечером звонил, да?

- И то верно... Приехал к ней, дверь заперли, меня в чулан замкнули, ну
и...

Дело молодое, все такими были.. Только раньше по-тайному, а теперь
бегом да бегом, а в торопливости какая тайна? Одно бесстыдство...

- Ушел-то он поздно?

- Рано ушел... Поутру... Люда ему еще отнесла рюмку для поправки.
Печенье и рюмашку, это я точно помню... Она печенья мне не дает, говорит,
для здоровья старикам плохо...

- А где ее большая записная книжка? - тихо спросил Костенко.

- Так ведь здесь же, на столе должна быть... Большой книжки тоже не
было...

...Дома у Мишани Ястреба (жену увезли на "скорой помощи", подозрение на
обширный инфаркт) остался сын Мишка - до синевы бледный, трясущийся;
сказал, что большую телефонную книжку папка взял с собой; все утро звонил
куда-то, занято было, а потом плюнул, положил ее в "дипломат" и пошел в
киоск.

- Кто ж папку-то моего? - Мишка сжал кулачки (не в пример отцу был
худенький и жилистый). - За что?

- Ищем, Миш, - ответил Костенко. - Ты помнишь меня?

- Как не помнить?! Папка вашу фотографию всегда держал, заступник,
говорил...

- Где эта фотография?

- В столе.

- Достань.

- А ее при обыске забрали... Пообещали, что завтра вечером вернут,
только копии сделают.

- Тебе сколько? Тринадцать?

- Четырнадцать.

- Деньги есть?

- Мама оставила.

- Сам готовить умеешь?