Чтение 9–й страницы книги ~Третья карта (июнь 1941г.)~

были забронированы с соблюдением обязательной субординации: отдельное купе
для Штирлица и рядом, тоже отдельное, - для Омельченко с Еленой.

К ужину проводник предложил галеты с жидким кофе - в последнее время
выдачу продуктов урезали: начиная с марта на человека выдавали по
карточкам два с половиной килограмма хлеба в неделю, полкило мяса и всего
двести пятьдесят граммов маргарина.

Елена разложила салфетки, достала из сумки маленький кусок
бело-розового сала, порезала его тонкими ломтиками, и стол сделался иным,
домашним, милым.

- Ужин победителей, - не взглянув на Омельченко, а только чуть
повернувшись к нему, заметила Елена, предлагая мужчинам приступать к еде.

- Не сходи с ума, - по-прежнему улыбаясь, бросил сквозь зубы
Омельченко и шумно распахнул свой толстый, свиной кожи портфель.

"Сейчас достанет бутылку, - решил Штирлиц. - Обязательно початую. С
хорошо притертой пробкой".

Омельченко действительно достал плоскую бутылочку с пробкой,
вырезанной из дерева, - носатый черт с красными глазами, который
отчаянно-дерзко показывал длинный синий язык.

- Горилочка, - пояснил Омельченко, оглаживая бутылку, - гетманская.
Лучше не бывает.

Елена странно усмехнулась, и Штирлиц понял, что Омельченко лжет, что
никакая это не гетманская горилка, а обыкновенное берлинское эрзац-пойло.

"Он не из корысти, - подумал Штирлиц, - он лжет для того, чтобы было
лучше. Есть люди, которые п р и в и р а ю т в малости, но не для
собственной выгоды, а во имя общего блага. В таких людях много от
детского: ребята ведь врут, как правило, не сознавая лжи, потому что для
них игра - продолжение жизни, а вымысел - грань правды".

Шумно чокнувшись, Омельченко выпил, грациозным, чисто женским
движением положил кусочек сала на сухую галету и понюхал.

- Мальчишкой был, а все равно помню, как мы дома ели, на Житомирщине,
в поместье деда. Разве там этакие кусочки отрезали? Во, - он показал
ладонь, - и не меньше. А цибуля какая, боже ты мой!

- Цибуля? - переспросил Штирлиц.

- Лук. Так мы называем лук. Сладкий, сахаристый, в нос бьет; вкусом -
словно патока. А хлеб?! Каравай разломят - дух мучной, словно утренний пар
поднимается, полем пахнет, озимью, миром.

- Вы настоящий поэт, - сказал Штирлиц, заметив п р о б л е с к
прежней странной усмешки на лице женщины.

Омельченко, видно, по-своему, особо понял усмешку жены, потому что на
какой-то миг замер, будто натолкнувшись на невидимую преграду. Лицо его
враз осунулось, стали заметны отеки под глазами и нездоровая припухлость
век. Но это было одно лишь мгновение, а потом он снова скрыл себя,
заулыбался и начал говорить, что никакой он не поэт, а так, издатель, что
поэзия - испепеляющее и единственное, а он отдает все свое время борьбе с
большевизмом и лишь крохи сэкономленного досуга - рифмоплетству.

- Поэт - категория постоянная, господин Штирлиц, а я - ртутный, меня
н о с и т.

- Так ведь, наверное, хорошо, что носит: впечатлений много.

- Когда их слишком много, они начинают убивать сами себя. Это вроде
большой кучи конского навоза, которую дурной хозяин долго на поле не
вывозит: все должно перегорать в настоящем времени, иначе пропадет.

- А как вам видится будущее? - спросил Штирлиц, и только потому, что,
спрашивая, он пристально смотрел на Елену, она не усмехнулась отстраненной
своей, умной и горькой усмешкой.

- Когда с в е р ш и т с я - сяду за стол, - ответил Омельченко.

- Что свершится?

- Ну... Как же... Я имею в виду освобождение Украины...

- А когда это свершится?

Омельченко рассмеялся слишком уж колокольчато и снова разлил водку по
рюмкам.

- О, уж мне эти политики: все знают, а делают вид, будто первый раз
слышат.

- Вы имеете в виду начало кампании на Востоке? - спросил Штирлиц,
зная, что Омельченко вошел в круг п о с в я щ е н н ы х.

- Ну конечно! Она, - он кивнул на жену, - если быстро говорить, не
понимает, так что можете быть спокойны.

Штирлиц посмотрел на подвижные губы Елены, которые жили своей особой
жизнью, словно бы не связанные с ее лицом.

- Вы убеждены в этом? - спросил он.

- Конечно. Чувствовать - как всякий умный человек, да еще к тому же
женщина, - наверняка все чувствует, но говорить можно, не опасаясь, что
поймет.

- Кто вам, кстати, сказал, что Украина будет о с в о б о ж д е н а?

- То есть как? - споткнулся Омельченко, даже остановил движение руки
- он за галетой тянулся. - Не понял, простите.

- Кто вам сказал об освобождении?

- А что ж с ней будет, как не освобождение?! Уйдут большевики, придем
мы.

- Придем мы, - поправил его Штирлиц, - вы будете нас сопровождать.

- Вы им будете служить, - сказала Елена по-русски, - в услужении вы у
них.

- Не сходи с ума, - суетливо разливая водку, сказал Омельченко сквозь
зубы.

- Русский язык очень трудный, - вздохнул Штирлиц, поднимаясь, - я
пытался учить язык фрау Елены, но у меня ничего не вышло. Спокойной ночи.
Давайте отдохнем - завтра будет тяжелый день. Спасибо за великолепный
ужин.

...Он лежал в своем купе, смотрел на синюю лампочку под потолком и
думал, что за перегородкой, где громко говорило неспроста включенное
радио, ехал маленький квислинг, которого он, Штирлиц, должен держать при
себе и с ним обсуждать проблемы ближайшего будущего, связанные со статутом
оккупационного режима на его, Максима Исаева, родине. Иногда все
происходящее казалось ему нереальным, невозможным, диким, следствием
усталости и разошедшихся нервов, но он обрывал себя, когда кто-то другой
начинал в нем так убаюкивающе думать, ибо все происходившее было правдой,
и он знал это, как никто другой.

"Я правильно осадил его, - рассуждал Штирлиц, чувствуя, как тело
сведено напряжением, как оно ощущает тяжесть простыни, жесткость подушки и
клочковатую неровность тонкого волосяного матраца. - Он может жаловаться
кому угодно. Я обязан стоять на своем. Я солдат фюрера, а не политикан. А
фюрер всегда говорил о завоевании восточных территорий для нужд
германского п л у г а. Восток - это жизненное пространство, необходимое
для выведения арийской расы. Славяне - в раскладе расовой политики - идут
после евреев и цыган: неполноценное племя, обреченное на вымирание и
частичное онемечивание. Неужели Омельченко не знает про это? Хотя, может,
и не знает - не зря здесь издан приказ, запрещающий допуск иностранцев к
партийной литературе. Наивно? Черт его знает. В чем-то наивно, но по
остзейской, тяжелой и медлительной, логике разумно. У несчастного
эмигранта своих забот по горло, а тут еще бегай, доставай книгу! Зачем?
Информация только тогда опасна, когда она целенаправленна. А так - утонет
в ней человек, только пузыри пойдут. Из миллиона - один, кто может понять.
Но этот один в картотеке гестапо. Следовательно, этот один - агент. Или
сидит в концлагере, если позволяет себе роскошь думать. Третьего не дано.
Занятно, что к националистам льнут в первую очередь несостоявшиеся
литераторы. Чем это объяснить? Жаждой силы? Желанием приобщиться к
политике, которая так богата сильными ощущениями? Или все проще? Считают,
что, завоевав м е с т о под солнцем, они с немецкой помощью заставят
поверить миллионы украинцев в то, что именно их "творчество" гениально?"

Радио неожиданно замолчало, видимо, передача закончилась, и Штирлиц
явственно услыхал голоса Омельченко и Елены. Перегородки между купе были
тонкие, фанерные, поэтому Штирлиц слышал каждое слово. Разговаривали они,
видно, давно - для этого и включили радио, но сейчас в пылу спора они не
обратили внимания на то, что голос диктора исчез и стало тихо, только
колеса перестукивали на стыках.

- У тебя в голове всегда был иной стереотип мужчины, - обиженным,
жалостливым голосом, но тем не менее зло и убежденно говорил Омельченко, -
тебе нравится молчаливый, сильный, высокий, седой. А у меня шея потная! И
тороплюсь вечно! И нечего все на меня валить! Нечего меня винить в том,
что жизни у нас нет!

- Можно подумать, что это я по девкам бегала.

- Ты сама меня толкала к бабам своими подозрениями, ревностью, своими
дикими п р е д с т а в л е н и я м и!

- Но, значит, бегал?

- Да ты вспомни, как в первые же месяцы стала меня ревновать черт те
к кому. К какой-то жирной старухе! Это ведь ужас был какой-то, ужас!

- Я очень тебя любила, Тарас.

- Нет. Ты никогда не любила меня. Ты всегда любила свою любовь ко
мне. А сейчас - чем дальше, тем горше - тебе этой своей любви жаль. Ты
жила в другом мире, иначе воспитана была, республиканка при дедушкиных
тысячах, а вот пришел хохлацкий разночинец, взбаламутил воду, вскружил
голову... Эх, чего там...

- Так ведь не я вскружила тебе голову, Тарас. Не я звала тебя к
венцу.

- Поэтому я столько лет и тяну, Лена. Только поэтому.

- А я все эти годы чувствую, как ты несчастен из-за нас. В каждом
твоем слове, взгляде, жесте - жалоба на меня, на детей, на всех нас, кого
тебе приходится тащить.

- А ты еще и погоняешь. Ты даже не замечаешь, как бываешь жестока,
Елена. Ты говоришь мне: "Брось все". А что ты будешь есть, если я все
брошу?! Чем ты будешь кормить детей?