Чтение 9–й страницы книги ~В случае беды~

принадлежал к одному из самых древних родов Рена. Сьеры Гобийо участвовали в
Крестовых походах, позднее один из Гобийо состоял капитаном мушкетеров, а
другие в большинстве своем носили судейские мантии и были более или менее
известными членами парламента Бретани.

Я этим вовсе не чванюсь. Луиза Фино, моя мать, была прачкой с улицы
Турнель, и когда мой родитель сделал ей ребенка, околачивалась в пивных на
бульваре Сен-Мишель.

Мой характер вряд ли можно объяснить биографическими подробностями, а уж
выбором определенного образа существования, если подобный выбор вообще имел
место, нельзя и подавно.

Мой дед Гобийо вел в Рене жизнь крупного буржуа и кончил бы председателем
суда, если бы на пороге пятидесятилетия его не унесла эмболия.

Что до моего отца, приехавшего в Париж учиться праву, он там и застрял в
одной и той же квартире на улице Висконти, где скончался сравнительно
недавно и где его пестовала старая Полина, у которой на глазах он родился,
хотя она была всего на двенадцать лет старше.

В ту пору еще сохранился обычай приставлять к детям малолетних нянек, и
Полина, которую мои дед и бабка взяли в услужение еще девчонкой, осталась
неразлучна с моим отцом до самой его кончины, образуя вместе с ним весьма
любопытную пару.

Не потерял ли отец интерес ко мне с самого моего рождения? Не знаю. Я не
спрашивал об этом ни его, ни Полину, которая еще жива. Ей исполнилось
восемьдесят два года, и я иногда ее навещаю. Она сама обихаживает себя на
той же самой улице Висконти, ей почти отказала память, за исключением самых
давних событий из тех времен, когда мой отец еще ходил в коротких штанишках.

Может быть, он не верил, что ребенок Луизы Фино - от него, а может, у
него была тогда другая любовница?

Как бы то ни было, первые два года жизни я провел у кормилицы где-то под
Версалем, куда в один прекрасный день явилась моя мать; она забрала меня и
отвезла на улицу Висконти.

- Вот твой сын, Блез, - якобы сказала она.

Она опять была беременна. Затем, как часто рассказывала мне Полина, мать
прибавила:

- Через неделю я выхожу замуж. Проспер ничего не знает. Если ему станет
известно, что у меня уже есть ребенок, он, наверно, не женится на мне, а я
не хочу упускать случая: он человек порядочный, работящий, не пьет. Вот я и
отдаю тебе Люсьена.

С этого дня я зажил на улице Висконти под крылом Полины, для которой был
сначала чем-то настолько таинственным, что она боялась ко мне прикоснуться.

Моя мать действительно вышла замуж за продавца магазина "Братья Але"; его
гораздо позже я увидел уже в сером фартуке продавца скобяного товара в
магазинах Шатле, когда покупал садовые стулья для нашего дома в Сюлли. У них
было пятеро детей, моих сводных сестер и братьев, которых я не знаю и
которые, видимо, ведут безвестную трудовую жизтнь.

Проспер умер в прошлом году. Мать отправила мне траурное уведомление. На
похороны я не поехал, но послал цветы и дважды навестил накоротке домик в
СенМоре, где живет теперь моя мать.

Нам нечего сказать друг другу. Между нами нет ничего общего. Она смотрит
на меня как на чужого и лишь приговаривает:

- Вид у тебя преуспевающий. Ты счастлив, вот и хорошо.

Мой отец вступил в адвокатуру и открыл контору у себя в квартире на улице
Висконти. Как долго он вел жизнь старого студента? Мне трудно об этом
судить. Внешне он был на меня непохож: породистый, красивый, он отличался
той элегантностью, которая меня восхищала в иных мужчинах его поколения.
Человек образованный, он вращался среди поэтов, художников, мечтателей и
девок, и мне часто приходилось видеть, как он неуверенной походкой
возвращался домой после двух часов ночи.

Ему случалось приводить с собой женщин, остававшихся у нас на ночь или
месяц, а иногда, как некая Леонтина, и даже дольше. Она так вросла в наш
дом, что я уже думал: она заставит отца жениться на ней.

Это меня не огорчало, скорее, напротив. Я изрядно гордился, что живу в
иной атмосфере, чем мои соученики по школе, а затем лицею, и еще больше был
горд, если отец сообщнически подмигивал мне, когда, например, Полина
обнаруживала в доме новую пансионерку и начинала дуться.

Помню, как она выбросила одну такую особу за дверь с энергией,
удивительной в столь маленькой женщине, и, разумеется, в отсутствие отца,
который, должно быть, находился во Дворце. Полина кричала девице, что та
грязная, как половая тряпка, и слишком сквернословит, чтобы оставаться еще
хоть час под крышей порядочного дома.

Был ли отец несчастен? Я почти всегда вспоминаю его улыбающимся, хотя и
невесело. Он был слишком стыд-т лив, чтобы сетовать на судьбу, и
деликатность его сказывалась в той легкости, какую он распространял вокруг
себя и какой я больше ни в ком не встречал.

Когда я только-только начал изучать право, он в свои пятьдесят был еще
красив, но уже хуже переносил спиртное и, случалось, по целым дням
отлеживался.

Отец знал о моих первых шагах у мэтра Андрие. Два года спустя
присутствовал на нашей с Вивианой свадьбе. Хотя на улице Висконти мы жили
столь же независимо друг от друга, как постояльцы семейного пансиона, так
что нам случалось по три дня не видеться, я убежден, что он болезненно
ощущал пустоту, образовавшуюся из-за "моего ухода из дому.

К старости Полина утратила прежнюю приветливость и терпимость, стала
обращаться с отцом не как с хозяином, а как с нахлебником, навязав ему режим
питания, вызывавший у него отвращение, охотясь за бутылками с вином, которые
он вынужден был прятать от нее, и даже разыскивая его вечерами по кабакам
квартала.

Мы с отцом никогда не задавали вопросов друг другу. Ни разу даже намеком
не обмолвились о нашей личной жизни и уж подавно о наших мыслях и чувствах.

Даже сейчас я не знаю, не была ли в свое время Полина для него чем-то
иным, нежели просто домоправительницей.

Он умер в семьдесят один год, всего через несколько минут после моего
визита, словно нарочно промедлил с этим, чтобы избавить меня от зрелища
своего ухода.

Все это мне требовалось сказать не из сыновнего почтения, а потому, что
квартира на улице Висконти оказала, быть может, известное влияние на мой
глубинные вкусы. В самом деле, для меня отцовский кабинет, стены в котором
до потолка были уставлены книгами, кипы журналов валялись прямо на полу, а
окна в мелкую клетку выходили на средневековый двор и бывшую мастерскую
Делакруа, остался образцом места, где приятно жить.

Поступая на юридический факультет, я мечтал не о быстрой и блестящей
карьере, а о кабинетном существовании и собирался стать не адвокатом по
уголовным делам, а ученым-юристом.

Сохранил ли я в душе верность былому идеалу? Предпочитаю не задаваться
подобным вопросом. Я был типичным блестящим студентом, и когда мой отец
возвращался ночью домой, он почти всегда видел свет в моей комнате, где я
часто занимался до самого рассвета.

Мои представления о будущей карьере настолько совпали с мнением
преподавателей, что они, не спросясь меня, переговорили обо мне с мэтром
Андрие, тогдашним старшиной адвокатского сословия, которого и сейчас еще
почитают за одного из виднейших адвокатов первой половины нашего века.

Перед моими глазами стоит визитная карточка, которую я нашел однажды в
утренней почте; на ней под выгравированным текстом тонким, очень
"артистическим", как тогда еще выражались, почерком, была написана всего
одна фраза:

"Мэтр Робер Андрие будет признателен Вам, если вы как-нибудь утром от
десяти часов до полудня зайдете к нему в контору на бульваре Мальзерб, 66".

Я наверняка сберег эту карточку, хранящуюся, вероятно, вместе с другими
сувенирами в особой папке. Мне было двадцать пять лет. Мэтр Андрие слыл не
только светилом адвокатуры, но и одним из элегантнейших людей во Дворце и,
по слухам, вел роскошную жизнь. Его квартира произвела на меня сильное
впечатление, в особенности просторный кабинет, строгий и утонченный
одновременно, окна которого выходили на парк Монсо.

Позже я чуть не выставил себя на посмешище, заказав обшитую шелковой
тесьмой куртку из черного бархата, похожую на ту, в какой был тем утром
Андрие. Спешу добавить, что я ни разу не надел ее и отдал прежде, чем она
попалась на глаза Вивиане.

Мэтр Андрие предложил мне стажироваться у него, что было для меня полной
неожиданностью: ему без того помогали трое адвокатов, уже сделавших себе
имя.

Не скажу, чтобы он физически походил на моего отца, и тем не менее обоих
при всем различии судеб объединяли общие черты, которые, возможно, были
просто приметами эпохи.

Например, скрупулезная вежливость, привносимая ими в мельчайшие контакты
с людьми, равно как уважение к чужой личности, побуждавшее их говорить со
служанкой тем же тоном, что и со светской женщиной. В особенности меня
поражало сходство их улыбок, так тонко окрашенных не то затаенной печалью,
не то ностальгией, что об этом можно было только догадываться.

Мэтр Андрие пользовался репутацией юриста исключительного масштаба, был в
моде и числил среди своей клиентуры художников, писателей и звезд оперы.

Я работал в одном помещении с высоким рыжим парнем, ушедшим впоследствии
в политику, и до нас доносилось лишь эхо светской жизни патрона. На первых
порах я не видел его по целым месяцам, а досье и инструкции получал от
некого Мушонне, правой руки Андрие.

Часто по вечерам в доме устраивался званый обед или нрием. Два-три раза я
заметил в лифте г-жу Андрие, которая была гораздо моложе мужа, слыла одной
из первых парижских красавиц и была в моих глазах существом совершенно
недосягаемым.

Признаюсь, что первое воспоминание о Вивиане оставили во мне ее духи,
которыми пахло в лифте, куда я как-то под вечер вскочил сразу после нее. В
другой раз Я увидел ее саму, всю в черном, с вуалеткой на глазах, когда она