слушаться. Мотайся, черт одноглазый, мокни на реке хоть до морковкиного
заговенья!.."
тепло. На последнем крючке перемета, на самом уж, самом кончике болтался
налимишка с огрызок карандаша. Мал, но жаден! Уду заглотил хватко, аж глаза
у него на лоб от натуги вылезли. Дед пытался выковырять пальцем крючок из
пасти налимишка -- не получается. Он тогда глубже палец в рот рыбехе продел,
шарится там, дергает чего-то, не может вынуть ничего, руки коченеют и
коченеют. И выскользнула, усмыгнула рыбеха из рук, упала в мокро, к
раскисшим бродням деда, болтается по отсеку, плавает вверх брюхом.
мертвого плешивого налимишку, и загремел: -- Вольничал, сатана! Вольничал?!
-- Дед шлепал броднем, целясь пяткой угодить в налимишку, приступить его и
выдернуть с мясом уду. И он зажал наконец броднем птичкой летавшего по
отсеку налимишку, приступил да как изо всей-то силушки рванул, надеясь, что
клочья полетят от рыбехи, которая захапала сдуру крючок. Рыбка не
сдернулась, рыбка высмыгнула из-под раскисших бродней да как шлепнется деду
в зрячий глаз! Ослепленный слизью, задохнувшийся от ярости, дед плевался,
утираясь, и зрит: налимишка как плавал, так и плавает в кормовом отсеке --
этакая, усмиренная судьбой, скорбная пучеглазка. И тогда дед вздел руки к
небу: "В стоса и в спаса! В печенки и в селезенки! В бога и в богородицу! И
в деток ее, в деток! -- дед почти рыдал, -- в ангелочков бе-е-еленьких, если
оне там, курвы, е-э-эсть!.."
каторжная морда! А-а-а!.. -- Пока я забивался под беседку, раза два дед
достал меня кормовым веслом. Он бы меня оттуда вытащил и добавил, да лодку
качало волной, деда валило с ног, он хватался за борта. -- Сымаем! -- вдруг
рявкнул он, на ходу приняв решение, неожиданное даже для самого себя. --
Все! Вынай якорицы! Режь наплава!
лежали на дощатом подтоварнике. Под ними ползали, шевелились, хлопали
хвостами налимы. Юркая, прогонистая щучонка все выпрыгнуть из лодки норовила
-- раскатится на брюхе по скользким плахам борта, аж до середины вздымется и
кувырк обратно! Лежит, дышит жабрами, сил набирается для нового броска.
отрезанный нами от перемета, удалялся, качаясь на волнах. Мыс острова с
зарастельником на уносе рябил в белой завеси, голые кусты сделались похожими
на темные фигуры одиноких рыбаков, согнувшихся над удилищами. Там их много
веснами торчит -- таскают сигов и все того же безотказного и боевого едока
-- налима. Дикая трава, дудки, кочевник, пырей, долго державшиеся в заветрии
берега, отемнились, повисли над яром, где и по глине растеклись. Невидимые
уходили с севера припоздалые вереницы гусей, неспокойным криком торопя друг
дружку. Грузной тенью медленно проплыл мимо нас темный, в рыжих потеках и
выпрямленных вмятинах борт морского парохода. Последний. Отцепляясь от
морского великана, причальные суденышки "Молоков" и "Москва" прощально
свистнули, желая проскочить лесовозу Карские Ворота, и потерянно болтались
на пустой воде -- работа окончена, капитаны решают вопрос -- где и как
отметить завершение навигации? Туловище лесовоза относило все дальше и
дальше, без шума, без волны провалилось судно в густую наволочь. Из
инопланетного вроде бы загробного морока и тишины донесся последний, длинный
гудок последнего морского гостя, и стал слышен шорох загустелого, на снегу
замешанного дождя.
на незрячем глазу обвис, обнажив некрасивую, голую щелку, потухла трубка,
горбится старый дождевичишко на спине. Я скребу веслами по волнам, в которых
уже не расплавляется жидкая снежная кашица. Плешивая земля с кромкой
заберег, взъерошенных волнами, плывет нам навстречу, начинает проступать
пристань, за нею труба графитной фабрики, молчаливая, бездымная, -- давно не
работает "графитка". Зато железная труба новой бани, увенчанной праздничным
флагом, шурует дым густо, жизнерадостно, вселяя во всех людей и в нас с
дедом тоже надежды на блаженство и негу под ее кровлей. И не так уж пугает
длинная заполярная зима. С ранними потайками, с первым шевелением снега
охватит меня и деда беспокойство. Начнем мы сучить тетивы для переметов,
вязать на коленца уды, чинить старые сети, которые по делу надо бы в утиль
уже сдать, но дед жмется, думает их выгодно сбыть полоротым рыбакам, и будем
мы разговаривать, перебивая друг дружку, о том, как ловили рыбу и как будем
еще ловить и какой фарт принесет нам, не может не принести, грядущая весна.
льда. И снова подпусками, но подпуски эти -- всего-навсего о четыре-пять
крючков, однако и пяти уд хватало, чтобы околеть до полной потери речи на
заполярных морозах, спешно набирающих крепости. Лед день ото дня становился
толще и толще, случалась и не одна уже поземка, но дед сражался со стихиями
и меня из сражения не выключал.
вычищали крошево шакши и опускали короткий перемет во вроде бы вовсе
безжизненную воду, конец перемета привязывали за горбылину, клали ее поперек
проруби, заваливали снегом отверстие и -- драла домой!
способность, и я уж с вопросом к деду: какие его виды насчет улова? Будет ли
ход поселенцу иль оцепенеет он от стужи, впадет в спячку?
поселенца, -- давал заключение. -- Луна вызрела с арбуз, в обруч ее взяло,
значит, метель вот-вот грянет, пурга. А перед пургой налим-то хватокОх,
хваток!"
слышу я, как идет из глубины, рвет тетиву из рук грузный поселенец! А я
волоку! А я волокуХохочу от счастья и волоку, брыкаюсь во сне, под столом,
брякаю ногами о перекладины.
мучает человека! Совсем застудил парнишонку старый бес!...
спешили мы с дедом на протоку. Я впереди семенил, он сзади покашливал,
трубочку посасывал, искрами сорил. По обледенелому, глезкому взвозу я
враскат спустился на подшитых валенках -- дратва трещала. Дед тоже устремлен
был вперед, но возраст и спесь не давали ему катнуться на валенках. Он меня
поругивал за такую ребячливость, родители, мол, не шибко торопятся одеть
тебя, обуть, а у меня, мол, какие капиталы? Ох уж эти капиталы! Будь они
неладны! Сколь их человеку надобно и зачем?
проломанную корму я доставал пешню, сачок, железный крючок и топор.
вычищали проруби. Вот и вода затемнела, глубокая, беззрачная. В воду
веревочка обледенелая спускается, к веревочке железяка привязана и на дно
брошена, дальше сам подпуск идет. Взявшись за тетиву рукой, я слушаю. Дед
делает вид, что ему на все тут наплевать, да еще и высморкаться. "Е-э-э-эсь!
Дергает!" -- выталкиваю я шепот из сдавленной груди.
в пух и прах, валясь перед нею на колени. Ни шиша он, тот артист, не ведает,
не понимает! Порыбачил бы хоть раз, поводил бы рыбину на леске, вот тогда и
узнал бы, что такое настоящий "миг"! Не чудо ли?! Не колдовство ли! Зима
кругом, стужа, снег толсто на льду лежит, все обмерло, остановилось, а тут,
ровно бы из преисподней, возникают недовольные налимьи хари. Дед отцепляет
рыбин и небрежно, даже с сердцем отшвыривает их в снег. Возятся пьяно в
снегу поселенцы, вымажутся ровно бы в известке и так, с непокорно загнутым
хвостом, и остынут. А тут возьми да еще событие наступи -- налим в лунку не
пролезает! Событие так событиеДергать подпуск нельзя -- оборвешь
фильдеперсовое коленце, но отпускать налимища не хочется. Дух во мне
занялся. Дед всякую спесь утратил, бесом вокруг лунки крутится, хлопает себя
по коленям, отпнул меня в сторону, на брюхо упал, руку в прорубь засунул,
изучая "подходы", затем, молодецки ахая, раздалбливал прорубь. Я рыдал:
"Дедонька, миленький, не обрежь! Не обрежь!.." -- "Не базлай под руку!" --
демонским огнем пылал глаз деда, того и гляди завезет. Я отпрянул в сторону,
но скоро опять плясал возле лунки, отгребал голыми руками лед, не чуя
никакого мороза, о чем-то молил деда, подавал ему разные советы. Любил ли я
деда? Не знаю. Не берусь судить о таком сложном чувстве, не под силу мне
это. Но в тот счастливый миг, когда, не обрезав подпуска пешней, потянул и
выволок дед огромного поселенца на лед и сам в изнеможении сел тут же, я
обожал деда, я готов был его обнять, расцеловать и не знаю, что еще сделать.
Налим, изогнувшись дугой, лежал брюхом в снегу, яростно и устало шевелил
жабрами, с недоумением тараща на нас сытые, наглые кругляшки глаз, белеющих
от мороза. Как это так? Плавал-плавал в полной безопасности, подо льдом,
икру метал иль молоками икру поливал, терся брюхом о песок, собирался
подзакусить мелкой рыбешкой после утомительного труда и вот попался!
Никакого, значит, спасения нет нашему брату и подо льдом!
возьмется за дело всерьез, то вашему брату и ловиться не надо, вашему брату
только и останется самому на берег выскакивать и умолять, возьми, мол, уж
сразу, живьем, пожалуйста, Пал Яковлевич! Мы тебя боимся!.. Дед крякнул
Зыков Виталий
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Марко Джон
Шилова Юлия
Распопов Дмитрий