Чтение 81–й страницы книги ~Волоколамское шоссе~

13. ДЕРЕВЕНЬКА ГОРКИ

Под взглядами стоявших в строю командиров Беленков вытащил из петлиц
знаки различия, снял планшет, медицинскую сумку и, передав все это
Кирееву, поплелся с винтовкой, как рядовой санитар, к фуре, видневшейся на
другом краю поляны.

Я объяснил командирам, в каком трудном положении мы находимся, приказал
всякое нарушение порядка карать только смертью. Все иные виды взысканий
отменяются, пока мы не выйдем к своим.

Затем я приказал построить батальон.

На прогалине встали ряды бойцов. Как это уже не раз со мной бывало, я
ощутил силу, как бы источаемую строем.

Я сказал бойцам:

- Мы, четыреста пятьдесят вооруженных советских людей, находимся на
захваченной врагами территории. Наша задача - выйти к своим. И не просто
выйти, а уничтожать противника, мешать его продвижению вперед. Кроме того,
нам предстоит побороться с голодом. Голод сейчас - страшный враг, который
стремится расшатать, сломить нашу волю. Он набрасывается, как бешеный
волк, пытаясь поколебать нашу верность долгу, присяге, великую заповедь
советского народа: одолевать все трудности, не покоряться им. Наша главная
сила теперь - дисциплина.

Далее я сообщил, что разжаловал в рядовые Беленкова. И продолжал:

- Товарищи бойцы и командиры! В этих условиях я приказал всякое
нарушение порядка карать только смертью. Неповиновение командиру, все
проявления трусости, нестойкости будут наказываться смертью.

Закончив свою речь, я приказал построиться в колонну по четыре. Затем
скомандовал:

- Направо! За мной шагом... марш!

Вот и еще денек канул в былое. Истекло уже четверо суток с того часа,
как мы, поднятые по тревоге, выступили из Волоколамска. Уже четверо суток
мы не знали никакой пищи, кроме крохотного кусочка мяса.

Переночевав в лесу, мы и тридцатого октября продолжали свои скитания.

Утром тридцать первого мы наконец вышли к своим. Ко мне, шагавшему
рядом с Рахимовым, подбежал Брудный, которого я постоянно высылал вперед с
головным дозором. Брудный лихо козырнул:

- Товарищ комбат, разрешите передать приказ.

- Какой приказ? Чей?

- Подполковника Хрымова.

Мне показалось, что от Брудного подозрительно попахивает спиртным.

- Ты, случаем, не тяпнул ли спиртяги?

- Всего стопочку, товарищ комбат. Больше себе не разрешил. Мы, товарищ
комбат, уже вышли в расположение дивизии. В полутора километрах -
деревенька Горки. Там наши, заградительный отряд.

- Там ты и приложился?

- А то где же? Оттуда я позвонил в штаб подполковника Хрымова. Нам
приказано идти в эту деревню.

Я велел Рахимову вести батальон в Горки, а сам вместе с Бозжановым
отправился разыскивать штаб подполковника Хрымова.

Отмерив еще несколько километров по грязному, размокшему проселку, мы
наконец добрались до штаба, разместившегося в какой-то деревушке.
Оперативным дежурным оказался молодой лейтенант, тот самый, что вместе с
полнотелым капитаном побывал ночной порой в нашем шалаше у моста. Сейчас
лейтенант встретил нас удивленным взглядом. Видимо, он еще не знал о
возвращении батальона и, должно быть, подумал, что уцелели только мы двое.

Хрымов отсутствовал. К нам, ожидавшим у крыльца, выбежал начальник
штаба полка, общительный румяный майор Белопегов.

- Момыш-Улы! Не ждал тебя увидеть. Мне до телефону доложили, но не
верилось. Пойдем, пойдем...

Я угрюмо сказал:

- Дайте поесть.

- Сейчас тебя накормим. Ну, идем...

- Не меня. Накормите батальон. Ведь мы через вас снабжаемся.

- А сколько людей ты вывел?

- Четыреста пятьдесят. А вы уже нас похоронили?

- Признаться, Момыш-Улы, похоронили. И нечего дать. Уже два дня, как мы
вас отчислили.

- Эх, вы!.. Сначала бросили нас, ушли... А теперь, пожалуйста,
отчислили.

Начальник штаба промолчал. Но я наседал:

- Нечего ответить?

- Не до вас было, Момыш-Улы.

Он сказал это искренне, не пытаясь оправдаться. Да, было не до нас,
ведь выскочили, не потушив лампы. Правда смягчила мое сердце. Ругаться уже
не хотелось.

После минутного молчания Белопегов сказал:

- Момыш-Улы, пойдемте обедать. - Он попытался найти поддержку у
Бозжанова. - Товарищ политрук, пошли...

Я отказался, повторив:

- Прежде накормите батальон.

- Нечем, Момыш-Улы.

Бозжанов смотрел на меня умоляюще. Но я отрезал:

- Пошли! Нам нечего здесь делать.

И вышел не прощаясь.

С трудом я дотащился до деревни Горки. Бозжанов тоже совсем выдохся,
плелся позади, отстав шагов на двадцать.

На краю деревни мне повстречался Мурин, идущий с ведром воды. Он не
очень ловко перехватил дужку ведра в левую руку, вода плеснула наземь.
Мурин козырнул, весело сказал:

- К удаче, товарищ комбат! Встречаю с полным...

- Куда несешь?

- Моемся, товарищ комбат, банимся. - Движением головы Мурин указал на
ближний домик. - Все грехи надо отмыть.

Я не поддержал шутливого тона.

- Где штаб батальона?

Этого Мурин не знал. Неожиданно он поставил ведро, выпрямил шею,
постарался придать себе молодецкий вид. Я догадался: сейчас спросит про
обед.

Так оно и оказалось.

- Товарищ комбат, животы подвело.

- Пообедаем, - кратко ответил я. - Ступай.

На широкой деревенской улице я повстречал еще несколько моих солдат, но
никто из них не знал, где находится штаб батальона. Люди уже разместились
по избам. Кое-где за изгородями палисадников уже парусят по ветру наскоро
простиранные солдатские подштанники, нижние рубахи, порой даже гимнастерки
и штаны. Вон у сарая кто-то без шинели и без шапки колет дрова: уже белеет
изрядная груда полешек, а боец все еще машет и машет колуном.

Вон кто-то вышел на крыльцо босой, в чистой, только что надетой
нательной рубахе. Он перекликается с хозяйкой:

- Мать, еще картошки не уважишь?

- Уважу, голубок, уважу.

Черт возьми! Расположились, словно здесь не фронт, словно не противник
перед нами.

Иду. Каждый шаг мне труден. Наконец вижу Рахимова.

- Рахимов!

- Я, товарищ комбат.

- Почему не выставлены караулы? Почему здесь такой ералаш? Почему люди
не в окопах?

- Извините, товарищ комбат. Занимался устройством штаба. Упустил.

- Упустили из виду, что здесь передний край? Хотите, чтобы противник
напомнил нам об этом?

Голодный, усталый, злой, я вошел с Рахимовым в избу, где обосновался
штаб. В просторной горенке, отделенной сенями от другой половины дома, на
придвинутом к окну большом столе лежали остро очиненные карандаши,
чернильница и ручка, чистая бумага, карта. Широкая кровать была аккуратно,
без морщинки, застелена плащ-палаткой. Ковер заменяли ветки хвои, щедро
разбросанные по полу. На стене, на гвоздиках, висели наши, военного
образца, полотенца. Во всем этом угадывалась рука аккуратного Рахимова.

А у меня недостало сил даже как следует вытереть у крыльца ноги.
Кое-как соскребя с сапога налипшие черные шматки, я ввалился в штаб и
тяжело сел на кровать, не сняв шинели. На полу у стены я увидел седло,
снятое с убитой Сивки, - оно путешествовало с нами в санитарной фуре.
Возле седла выстроились взятые Киреевым в племхозе шесть запечатанных
сургучом бутылей. Рядом - груда пакетов из той же ветеринарной аптеки.
Видимо, санитарный взвод повез раненых в тыл, оставив здесь эти запасы.

Я выслушал доклад Рахимова. Заградительный отряд, занимавший деревню,
ушел. Мы сменили его. Чрезвычайных происшествий не было.

- Вызвать председателя колхоза! - приказал я. - Потом собери сюда
командиров рот!

С председателем колхоза, сухоньким бритым стариком, поговорил коротко.
Объяснил, что мы выбрались с захваченной врагом территории, что несколько
дней не ели.

- Надо накормить людей. Что можете дать?

Председатель ответил, что весь колхозный скот эвакуирован, в колхозе