этом случае можно было бы и не перепечатывать.
произошло невероятное: один за другим, хотя с сомненьями и колебаньями, на
его сторону стали переходить главари партии. Вероятно, они сами этому
удивлялись: не могли же в несколько дней или недель совершенно изменить весь
свой привычный строй брошюрного мышления. В числе первых перешел к нему
Сталин. Должно быть, очень жалел, что не сам он это придумал: разумеется,
захват власти вооруженной рукой! Впрочем, понимал, что он всЈ равно на роль
главы правительства не вышел бы: ранг был не тот, его и знали еще очень
мало.
партийных вождей. Но эта напряженная, грубая борьба с ними, хотя и
завершившаяся победой, постоянные выступления на многолюдных митингах,
непривычный образ жизни издергали нервы Ленина. Он стал чувствовать себя
плохо как раз к намеченному восстанию. Разыграл кровавое дело 4-го июля
новый большевик Троцкий -- и разыграл плохо. Несмотря 406 на слабость и
неподготовленность Временного правительства восстание провалилось, --
приходилось даже уверять, что его не было, что был разве лишь "смотр сил",
что была правительственная провокация. Вожди повторяли это, хотя и знали,
что лгут. В своей среде опять стали ругать Ильича; ох, опростоволосился
Старик, пролетариат отшатнулся, теперь можно ждать всего, гидра реакции
поднимет голову.
России, осыпали Ленина бранью и насмешками, требовали его ареста и предания
суду. Полудрузья или бывшие друзья почти открыто злорадствовали. Несколько
растерялся и он сам. Собрался было "предстать перед судом", -- мысль для
него почти непостижимая. Но его легко отговорили: укокошат, расстреляют или
разорвут на улице! Особенно отговаривал Сталин: уж он-то нисколько не
сомневался, что укокошат, -- так, разумеется, поступил бы с врагами он сам и
без малейшего колебания. Правительство отдало приказ об аресте Ленина.
нелегальное положение -- как в 1905 году. Несколько дней скрывался у
рабочего Аллилуева, потом где-то еще, затем -- тоже как двенадцать лет тому
назад -- уехал в Финляндию.
скоро прошла, и в дальнейшем его ловкость, проницательность и всего больше
волевой поток были необычайны.
Петербурге его легко могли бы убить или даже разорвать на части: так его в
те дни ненавидела громадная часть населения. Присяжные, вероятно, оправдали
бы убийцу. Могли и выдать его за деньги добрые люди, -- он теперь еще меньше
верил людям, чем когда-либо прежде.
Был убежден, что в случае начального успеха сторонники хлынут к нему
толпами, тысячами, миллионами. Он как-то сказал, что презрение к людям
плохое свойство для государственного 407 человека. Но верно потому и сказал
это, что думал прямо противоположное. В этом отношении он мало отличался от
Муссолини, Гитлера, Троцкого и уступал лишь одному Сталину.
человек далеко пойдет: он действительно верит во всЈ то, что говорит!" О
Ленине трудно было бы сказать это, трудно было бы сказать и обратное. Он сам
не замечал, когда лжет, когда говорит правду. Вернее, всЈ, что он говорил,
ему обычно казалось правдой, а то, что говорили враги, то есть, не
подчинявшиеся ему люди, всегда было ложью. Он не умел проверять свои
чувства, да и нисколько не считал это нужным. И в те дни почти искренно
считал себя "жертвой клеветы" и новым Дрейфусом.
мир, -- это было бы страшным, непоправимым ударом для его дела: главный его
шанс, бесконечно более важный, чем все другие, был основан на стремлении к
миру солдат. Летом 1917 года в Стокгольме должна была состояться конференция
социалистов, ставивших себе целью окончание войны. Ленин написал заграницу:
"Я абсолютно против участия в Стокгольмской конференции. Выступление
Каменева... я считаю верхом глупости, если не подлости... Я считаю участие в
Стокгольмской конференции и во всякой иной вместе с министрами (и
мерзавцами) Черновым, Церетели, Скобелевым и их партиями прямой изменой".
Еще более грубой бранью осыпал западно-европейскую "министериабельную
сволочь".
он теперь прятался и тут: почти не выходил на улицу. Грим, как всегда у
всех, отражался на его душевном состоянии. Изредка конспиративно приезжала
Крупская, сообщала ему новости, и получала от него указания. Все его
инструкции сводились к одному: вооруженное восстание. Он писал в столицу
одно шифрованное письмо за другим. Его бешеные письма действовали на
Центральный комитет сильно -- и всЈ же недостаточно.
не хотели. Ленин их люто возненавидел, -- правда, ненадолго: в полное
отличие от Сталина, злопамятен никогда не был, и всегда был готов прийти к
дружескому соглашению с любым из людей, которых называл и считал
"мерзавцами" и "сволочью", -- лишь бы этот человек вполне ему подчинился.
Робеспьер не мог сказать и двух слов без "vertu". Ленин этого слова и не
выговорил бы -- не только потому, что в мире изменился литературный стиль:
он просто не понимал, какая-такая "добродетель" и зачем она, если и
существует? Разве можно делать революцию без мерзавцев?
а не он сам. Очень не нравилось ему и настроение части Центрального
комитета. И 7 октября он вернулся в Петербург. Поселился на Выборгской
стороне, в многолюдном доме по Сердобольской улице, в квартире партийной
работницы Фофановой: этой как будто можно было верить: не продаст, -- разве
уж, если предложат очень большую сумму? -- нет, и тогда не продаст. Она
смотрела на него влюбленными глазами. Перед его приездом отпустила свою
горничную, сама покупала для него и готовила еду, исполняла его поручения.
Кроме жены и сестры, у него бывали только наиболее надежные из "связных".
Всем им было указано, как стучать в дверь. Крупская принесла ему большой
план Петербурга, он что-то размечал для восстания.
молодой племянник, никак не большевик, -- чуть ли даже не юнкер. Было
решено, что Ленин ни на какие звонки отвечать не будет.
отличавшаяся от прежней. Кавказские горы понравились Люде еще больше, чем
швейцарские. Альфред Исаевич, как всегда веселый, любезный, галантный, кое с
кем ее познакомил. В пансионе жильцы заключили было соглашенье: о политике
не говорить, а то леченье печени не поможет. ВсЈ же говорили. 409
Большинство возмущалось "Преждевременным правительством", Люда его защищала,
Дон-Педро занимал среднюю позицию: "Люди прекрасные, конечно,
государственного опыта у них не хватает. Государственного опыта!" --
внушительно объяснял он. Люда подтверждала: "Разумеется! Откуда же у них при
царском строе мог бы взяться государственный опыт?" -- "А если опыта нет,
так не лезли бы!" -- сердито говорили другие, -- "и уже во всяком случае при
царском строе война велась лучше. Калуща и Тарнополя не было! Присяжным
поверенным надо заниматься адвокатурой, а промышленникам --
промышленностью!" Альфред Исаевич разъяснял, что было верно в словах Люды, а
что в словах других.
ходил два раза в неделю с бодрым и вместе озабоченным видом. После вод и
прогулки, на веранде в парусиновом кресле, читал письма от жены, каждое
перечитывал два-три раза. Затем читал петербургские и московские газеты; при
этом ахал, пожимал плечами и что-то бормотал, -- Люда всякий раз удивленно
на него смотрела, иногда даже с испугом, если он ахал уж слишком громко:
арестовали Ленина? Или Вильгельм покончил с собою? -- спрашивала она. Он
только нетерпеливо отмахивался и бормотал: "Что делается! Что делается!"
заказу. Вина он "временно не пил", что' для него большим лишеньем не было.
Толковал новости, обычно в оптимистическом духе. Сообщал сведения о действии
вод, о своем весе, о словах врача.
Лермонтова. Дон-Педро говорил, что Лермонтов был величайший поэт России
после Пушкина, и очень ругал Мартынова, -- "как только у него могла
подняться рука на такого человека!"
Альфред Исаевич решительно отказался: 410
я тут всЈ-таки лечусь. Доктор вчера сказал, что мне необходимы еще
двенадцать соляно-щелочных No. 4 и пять серно-щелочных No. 19.
совершенно здоровы, и всЈ это одно надувательство!
говорите, что надувательство! И потом чего я не видел на вашей
Военно-Грузинской дороге? Верю, верю, Дарьяльское ущелье -- чудное ущелье, и
Терек -- чудная река, и горы там чудные, я знаю. Но разве здесь плохие горы?
Разве Подкумок плохая река? И разве я не могу обойтись без царицы Тамары и
ее замка? Кстати, кто она была? Злодейка?
золотой колыбели.
Дон-Педро. <--> Только я ради нее не согласен трястись два дня в экипаже и
бросать для этого леченье. Доктор мне сказал: самое главное -- регулярность.
Прозоров Александр
Березин Федор
Перумов Ник
Елманов Валерий
Сапковский Анджей
Шилова Юлия