растревоживая самого себя, он снова вспомнил, как она сидит в кресле, как
курит, далеко отставляя локоток, улыбается, заводит этого олуха царя
небесного Мячина, отмалчивается, изворачивается, а когда ей это надоедает,
попросту швыряет им, как говорится, на отмазку голову брата. И тогда уже
охотно отвечает на вопросы прокурора. И черт знает до чего бы они
договорились, если бы не умница Гуляев. Он сразу поставил все на место.
полномочное, - как же это ты угодил в эдакую поганую лужу! Ведь слушки же
пойдут, анекдотики, хохмочки с подковырочками, рассказы на ушко, под самое
честное-пречестное! Эх, брат, брат! И надо же так, чтоб случилось это, как
нарочно, при этом паршивце Мячине! Ты помнишь, как он раз потешал публику?
Тогда ты рассказал что-то из своей практики, а он после этого подошел к
тебе, взял тебя за локоть и по-голубиному застонал, заиграл белками: "Вот
вы рассказывали, а я сидел и думал: почему они это не напишут! Куда же
подавались наши советские Чеховы? Вот увижу своего боевого друга
Александра Александровича и прямо без всякого якова скажу ему: "Саша!
Посади-ка ты, брат, своих маститых на жесткие пайки, пусть порастрясут
свои зады и подумают, а то пишут черт знает что!" И он посадит, я его
знаю". (С Фадеевым Мячин как будто учился в гимназии и каждое лето гостил
у него на даче. "Вот уж мы дрозда тогда задали! Чудо человек! Простой,
ясный! Бесконечно его люблю!") А ты ведь тоже, брат, тогда подсмеивался.
Вхожий! Авторитетнейший! Второй Чехов! Он ведь тебе и такое поднес -
второй Чехов; мол, рассказы о следователях в русской литературе хорошо
писали только Чехов да вот вы, Роман Львович, но если уж по совести
говорить, то я предпочитаю вас! Чехов писал понаслышке, а вы пишете про
пережитое, поэтому у вас все получается жизненно, рельефно, впечатляюще! И
ты слушал и улыбался, брат. Так вот посмейся сейчас над собой! А помнишь
это дерьмецо, этого лощеного субчика в желтых туфлях-лодочках с
наколочками, писателя, мать его так! "У нашего Ромаши масса наивности и
неистраченного природного юмора! Не знаю, как уж ему удалось сохранить эту
первозданность при его страшной, тяжелейшей работе, но когда он смеется,
то у него, как говорили про Пушкина, все кишки видны!" Так вот покажи-ка
им, сукиным детям, кишки! Эту жидконогую дрянь с папироской - в собашник!
А прокурора в желтых лодочках так шугани, чтоб он засунул свой поганый
язычок куда поглубже. Да уж не сделаешь, не сможешь, попал уж на крючок!
они были, конечно, сомнительные - троюродные, даже четвероюродные, хотя и
жили в одном доме. Только брат Роман жил, как тогда почтительно говорили,
в "бельэтаже", а он, брат Яков, ютился в полуподвале, и это никого не
удивляло: отец Романа был владелец самой большой в уезде мельницы, а отец
Якова служил метранпажем в городской газете и безмерно боялся двоюродного
или троюродного брата! "О, это аидише копф, - говорил он чуть не с
суеверным страхом, прикладывая ко лбу изуродованный прессом, похожий на
кривой корень палец, - это же голова!" Когда брату Роману исполнилось 14,
он стал бойскаутом и ему купили велосипед. С тех пор он носил костюм цвета
хаки, ходил в поход, пел какие-то особые песни, ночевал вместе со всем
отрядом в вигваме собственной постройки и хвалился, что может разжечь
костер одной спичкой. А скоро у него появился еще фотоаппарат "кодак" и
пистолет "монтекристо". Из гимназии он приносил, и показывал украдкой
сестрам романы "Яма", "Санин" и "Записки госпожи Ванды Захер Мазох". Он
читал их и говорил, что современному человеку все это надо знать, потому
что в этом нерв века. Когда ему исполнилось 15, открылось, что он гений.
Он написал драму в пяти актах "Смерч", перепечатал, прошнуровал розовой
ленточкой и послал Вере Холодной (он долго носил по городу эту бумажную
трубу с надписью "Санкт-Петербург, кинематографическое заведение
Ханжонкова"). Из писателей рукопись читал фельетонист газеты "Родной край"
Анджело Кальяри, хвалил и говорил, что автор очень талантлив, но
печататься ему пока рано: надо поглубже узнать жизнь во всей ее красоте и
многообразии. Все это, однако, протекало там, вверху, и до Якова доходило
только какой-то стороной. В его полуподвале не было ни взрослых романов,
ни мечты о Вере Холодной, там всегда стоял подводный сумрак, и читал он не
"Записки госпожи Ванды Захер Мазох", а Ника Картера и Ната Пинкертона,
жидкие грошовые книжечки в пестрых обложках, и компанию его составляли
типографские пацаны. Они вообще-то были неплохие ребята, и когда
участвовали в "громке" фруктовых садов или водили в казаки-разбойники, то
лучше их и не найдешь, но, скажем, играть с ними в козны или расшибалочку
на интерес было скверно. Когда кто-нибудь ему проигрывал, то сердился и
начинал его звать Абрам или, еще того хуже, Абхам, с гнусным картавым "р".
Хотя все отлично знали, что он Яков, "Яшка - медная пряжка", а Абрамом был
его отец - тихий тайный выпивоха, золотые руки, смирнейший и добрейший
человек в мире, всегда чем-то безмерно удрученный и в чем-то виноватый и
тихо оправдывающийся. И еще дразнили типографские его "узе, узе": "Вы узе
куда же пошли, а-а-а?" И пели, убегая (у него были здоровые кулаки): "Жид
пархатый номер пятый, на булавочке распятый". А попробовал бы кто-нибудь
спеть такое при брате, гимназисте, бойскауте, писателе, шикарном мордастом
молодом человеке с черным "кодаком" через плечо и желтой кобурой у пояса.
Крикнули бы они это юродивое "узе, узе" Роману Львовичу Штерну, названному
Романом не просто, а в честь дома Романовых, сыну почетного попечителя
острога, чья фамилия через день жирным шрифтом красовалась в отделе реклам
в газете, а газету эту читал весь город. Отец, Лев Яковлевич, в свою
очередь благоговел перед ловкостью, светскостью и талантливостью сына, он
ничего ему не навязывал, но мечтал, чтоб тот стал столичным адвокатом и
переехал в Петербург. "А там он может писать сколько ему
заблагорассудится", - махал рукой отец и подсовывал сыну плечи Плевако. Но
сын отвечал друзьям: "Да плевать я хотел на этого Плеваку! Подумаешь, дело
об убийстве в Варшаве артистки Висновской! Ну и что? Когда я стану
писателем, разве я про такие дела писать буду?"
Когда Яков кончал школу, Роман был председателем учкома, участвовал в
педагогическом совете и, очевидно, выполнял первые деликатные поручения
(во всяком случае, именно такой у него был вид). Когда через несколько
лет, поддавшись уговорам, Яков перешел с истфака в некую особую
юридическую школу, Роман уже занимал в прокуратуре особую комнату с
надписью "Стучать".
подвальным этажом и бельэтажем продолжала существовать и дальше. Тем не
менее друг к другу они чувствовали настоящую приязнь и разговаривали обо
всем совершенно свободно. А один разговор - тот, о котором Яков вспоминал
сейчас, - даже был чрезвычайно, чрезмерно значительным. Яков в то лето
возвращался с курорта и делал остановку в Москве. А брат тоже только что
вернулся с курорта и жил с женой на даче. Вот там вечером в саду и
произошел этот чрезвычайный разговор. Начал Роман издалека. Сначала он
похвалил Якова за то, что тот до сих пор еще не женился, потому что,
сказал брат, он фактически женат был трижды, один раз официально, и вот,
оборачиваясь назад, он просто ужасается, неужели все это был он. "Ты
знаешь, - сказал он, хватая Якова за руку, - ни одна подлая профессия,
даже палача и стукача, ни одно самое подлое правительство - даже
гитлеровское - не может так выдавить душу по капле, как скверная баба.
Знаю, брат, по себе. А ты бы поглядел, что делается в нашем
Солнечногорске, в нашем дачном городке! Обычная семья: мать
(необязательно!), муж, жена и ребенок. Муж и жена обрыдли друг другу до
того, что и глядеть друг на друга не могут. Вот как сокамерники, что год
просидели вдвоем. И знаешь, иногда в театре я наблюдал, как во время
действия вдруг муж неожиданно отворачивается от сцены и с такой ненавистью
взглядывает на жену. Тут, мол, музыка, красивые женщины, свобода, а со
мною рядом вот ты, ты... И она это понимает, тупится и тоже
отворачивается. И все это молча, молча! Они и ссорятся не так часто,
потому что незачем им ссориться, а вот унизить, осечь, осмеять - это
пожалуйста! Это для них радость! Сразу поднимается настроение, отольет ей
и ходит, улыбается: "Ага, стерва! Проглотила язычок! То-то! Ага!"
хамы! Вырастет, уйдет и забудет, если в нем есть что-то, а если такая же
сволочь, ну что ж? Тогда еще проще! Теперь ты мне вот что скажи. Мы
говорим "жена", "самый близкий человек", "мать моих детей", ну и разное
такое! И ведь все это верно, верно! Ну а при всем том разве у нас муж
может поделиться чем-нибудь с этим самым близким человеком? Да что ты! Да
никогда! И не потому, что нельзя, нет, а иногда даже можно, а просто - ну
зачем? Она только испугается до смерти. Ведь этот подлый страх у нее всю
жизнь в печенках сидит, хоть она и чурка, а видит же: был человек - и ау!
Сгорел, и дыма не пошло! Вот ходит она, ходит, хвост как у павлина,
хвастается: "Вот что у нас есть! И вот еще что! И вот, вот..." - а ведь
отлично знает, что ни хрена собачьего у нее нет! Все это не ее. (Крепче,
кажется, брат не выражался даже на допросах.)
по-настоящему знобило.
Вот она знает, что дядино, и нюнит, и сопит, и плачет. А тебе слезы ее
проклятые нужны? Нос ее разбухший, красный, губы раскисшие подлые бабьи,
тебе это надо? Нет, брат, коль тебе станет плохо, так ты тогда уж молчи!
Ты тогда уж лучше как проклятый молчи! Ты отыщи в поле какую-нибудь
развалюшку или старый курятник, залезь туда, и чтоб ни одна душа не знала,
где ты. Вот тут уж плачь или вешайся, это уж сам решишь по
обстоятельствам. Ведь жизнь-то, она не твоя, а государева, а вот горе, оно
уж точно твое и больше ничье. Никому ты его не спихнешь, потому что
тебе-то смерть, а всем-то смех! Всем-то хаханьки! "Что, получил свое,
сволочь?" "За что боролся, на то и напоролся!.." Вот так-то, брат, - он
остановился и как-то очень жалко, беспомощно взглянул на Якова.
Шилова Юлия
Грабб Джеф
Мичурин Артем
Контровский Владимир
Каменистый Артем
Маккэфри Энн