Чтение 81–й страницы книги ~Киммерийское лето~

иностранных. - Он был ранен... в лицо?

- Дед был ранен не один раз, а это у него от ожогов. Он горел в танке,
в сорок первом году.

- Кошмар какой... И после этого продолжал еще воевать?

- Его армия брала Берлин. Тут есть снимок - дай-ка... Видишь, это он с
Коневым, командующим фронтом. В апреле сорок пятого года.

Ника листала книгу, невнимательно скользя взглядом по фотографиям
молодых офицеров в старинной форме, перекрещенной ремнями, с широкими
погонами, которые жестко топорщились на плечах, точно дощечки. А некоторые
были без погон, в гимнастерках с отложными воротничками, украшенными
какими-то квадратиками, треугольниками, ромбиками. На одном снимке,
нечетком, словно засвеченном, группа военных в комбинезонах стояла возле
входа в юрту.

- В Монголии, - пояснил Андрей, - во время боев под Халхин-Голом... А
вот это уже Финляндия, линия Маннергейма...

Юрты. Песчаные холмы, верблюды и танки. Торчащие из-под снега обломки
каких-то взорванных сооружений, танки, покрашенные в белое. Снова танки, уже
другого вида. На берегу широкой реки, на заваленной битым кирпичом улице с
косо упавшим фонарным столбом и надписью колючими немецкими буквами на
уцелевшей части продырявленного фасада. Дым, развалины, танки...

- Как могли люди пережить это? - сказала Ника негромко, словно думая
вслух. - Пережить, выстоять... Мы этого и представить себе не можем...

- Мы потому и живем, что они выстояли... прости за банальную мысль. Но
ты права: поверить, до конца осознать - это действительно трудно. Поэтому
вот я иногда и перечитываю.

Ника, вздохнув, отложила книгу.

- Ты своего дедушку хорошо помнишь? - спросила она, помолчав.

- Разумеется. Он умер, когда я заканчивал первый класс, весной
шестьдесят первого года.

- Слушай, а почему Александр Семенович? - Ника посмотрела на подпись
под портретом на фронтисписе. - Он ведь твой дедушка по материнской линии?

- Не родной. Это, фактически, мамин дядя, но он заменил ей отца. Отец
ее погиб еще до войны, а дед взял ее к себе. Он тогда на Украине служил.

- А-а, вон что. Наверное, он был очень хороший человек, - подумав,
сказала Ника. - У него глаза такие...

- Человек он был настоящий.

- У тебя вообще хорошая семья. Тебе очень повезло, Андрей.

- В этом смысле - да.

Наступила долгая пауза.

- Я тебе не мешаю? - спросила Ника.

- Ты - мне?

- Я почему-то думала, что застану дома только Татьяну Викторовну...

- Я понимаю, что ты пришла не ко мне. Но ничего Страшного. В конце
концов, мы встречаемся и в школе.

- Собственно, я пришла за портфелем.

- Вон он, у меня на столе. Я просто мог бы захватить его с собой
первого.

- Ну зачем же...

- А то еще опять утопишь или забудешь где-нибудь.

У Ники задрожали губы. Зачем он это говорит? Впрочем, вряд ли он
помнит, что все началось именно с утонувшего портфеля. Не вздумай она в то
утро прогулять первый урок...

- Что с тобой? - спросил Андрей.

- Да нет, ничего...

Он встал с дивана, отошел к столу, бесцельно переложил с места на место
несколько книг, крутнул пальцем диск проигрывателя с лежащей на нем
пластинкой. Потом отодвинул стул, сел. Он сам не знал, что заставило его
переменить место: то ли боязнь оставаться рядом с ней, то ли желание видеть
ее перед собой. Пожалуй, все-таки первое. Она сидела в углу дивана, опустив
глаза, машинально водя пальцем по переплету "Записок солдата"; словно
почувствовав его взгляд, она повернула голову и встретилась с ним глазами.

- Я хотела спросить, - сказала она негромко, снова опустив ресницы,
будто отгородившись. - Помнишь, когда ты меня встречал... в ноябре... Я тебе
все рассказала, когда мы вышли из метро, и потом спросила - думаешь ли ты,
что мне не нужно было возвращаться домой. Ты сказал, что, наверное, не смог
бы вернуться. Помнишь?

- Помню.

- Ты и сейчас так считаешь?

- Мне сейчас трудно представить себя на твоем месте, - сказал Андрей и
лишь секундой позже понял всю жестокость своих слов, точно услышав их со
стороны. - То есть я хочу сказать...

- Не надо, - с трудом проговорила Ника, не поднимая глаз - Я поняла.

Жестокость, подумал он. А может ли правда не быть жестокой? Должна,
наверное, но это не всегда получается. Только настоящее искусство умеет
говорить правду, оставаясь милосердным. Нужно быть Микеланджело, чтобы
создать такую вещь, как "Пьета", - безжалостно правдивую и в то же время
бесконечно милосердную. Простым смертным это не под силу. В лучшем случае -
полуправда "Герники". И если сплошь и рядом оказывается бессильным язык
искусства, то что можно сказать на обычном человеческом языке...

- Тебе сейчас очень трудно?

- Плохо мне, Андрей, - не сразу отозвалась она. - Так плохо мне еще не
было никогда в жизни...

Что ж, это же самое он мог сказать и о себе. По другим причинам,
вероятно, но ему последнее время тоже было трудно и плохо. Очень плохо, всю
эту зиму. Тогда - после памятного мероприятия у Женьки Карцева в последний
день перед новогодними каникулами - он решил даже перейти в Другую школу, но
это, конечно, было неосуществимо. Никто не стал бы переводить его в середине
последнего учебного года, да и потом он сам - из гордости - отказался от
этой мысли. Понадеялся на свои силы. И вся третья четверть оказалась для
него сплошным мучением, он никогда не думал, что это будет так трудно -
видеть ее каждый день...

К этому прибавилось и другое: полнейшая неопределенность в отношении
своего будущего. За зиму он ближе познакомился с некоторыми художниками,
бывал у них в мастерских, прислушивался к спорам. Перспективы
вырисовывались, мягко говоря, не обнадеживающие. Можно было, конечно,
плюнуть на все и пойти - от греха подальше - в какой-нибудь технический вуз;
не сразу, а потом, после армии. Как ни странно, мысль о службе не пугала
его, наоборот, он все чаще ловил себя на нежелании вообще подавать в этом
году куда бы то ни было. Сначала отслужить, это даже необходимо, - что он
знает о настоящей жизни? Попросился бы в бронетанковые, как-никак семейная
традиция... А там будет видно. Но и это ведь, как ни верти, тоже лишь
временная отсрочка.

Он чувствовал себя заблудившимся, потерявшим ориентацию. Самое скверное
- сомневаться в своем призвании и в то же время чувствовать, что уже никуда
от него не денешься. Сомнения, которые впервые появились у него прошлым
летом, возвращались все чаще и все настойчивее.

Он не мог заставить себя поговорить на эту тему с родителями,
поговорить всерьез. Они просто не поняли бы его, он был в этом уверен, они
сочли бы все это блажью, проявлением модной инфантильности. Хорошенькая
"инфантильность"...

С родителями он не хотел обсуждать свое будущее еще и потому, что жизнь
нужно познать своими силами, без подсказок, изучить ее во всей широте
спектра и всеми методами познания. Включая литературу и музыку. Некоторые
книги - такие, как вот эти дедовы мемуары, - лежали в красной полосе, цвета
огня и крови; а в ультрафиолетовой, почти за пределами восприятия, были
Перголези и Пахельбель, Бах, Гендель, Фрескобальди. Прикосновение к этим
двум полюсам придавало сил, словно заряжало новой энергией. Именно благодаря
крайней полярности. Между "Stabat Mater" и сухим, точным, по-солдатски
лаконичным отчетом о том, как Седьмая гвардейская танковая армия протаранила
ворота "крепости Берлин" на Тельтов-канале, лежат не только два века
европейской истории, нашей общей; между ними, во всеобъемлющем единстве
противоположностей, лежит как раз то, что мы коротко называем "жизнь". И без
этого обрамления ее просто не было бы. Вместо нее было бы существование.

- Я пойду уже, - негромко сказала Ника.

- Погоди. Я тебе хочу сказать одну вещь, только ты... вдумайся и
постарайся понять как надо. Ничего не сравнивая - потому что какие тут могут
быть сравнения, у, каждого ведь свое, - я только хочу сказать, что... ну,
понимаешь, всем нам трудно. В большей или меньшей степени. Так вот... Скажи,
у тебя никогда не появлялась мысль, что человек тоже может переходить с
одного уровня на другой? Ну, вот как электроны перескакивают с орбиты на
орбиту?

Она бледно улыбнулась.

- Никогда не могла представить себе, как они ухитряются.

- Этого и нельзя представить образно, однако это происходит. Конечно,
аналогия грубая и очень приблизительная, но для наглядности... Вернее, дело
даже не в том, что человек способен переходить с одного уровня на другой, а
просто в том, что эти различные уровни существуют одновременно. Хотя... - Он
помолчал, не глядя на Нику. - В общем, если поймешь, что они есть, то
перейти уже не проблема. Вот послушай-ка...

Он подошел к своему столу и, перевернув пластинку, включил
проигрыватель.

- Может быть, тебе станет понятнее, что я хочу сказать. Это Бах, один
из хоралов Органной мессы...

Взяв билет, Игнатьев позвонил в институт и спросил Мамая.

- Витя, - сказал он, - завтра меня на работе не будет, придумай там
что-нибудь, если спросят.

- Куда это ты намылился?

- В Москву, ненадолго.

- Какая к черту Москва! - заорал Витя. - У тебя в пятницу доклад! Ты