ее, - да, значит, начинает щупать плевру: он щупает, чтобы найти нужное
место, проколоть его, впустить газ, - и вот, как начал он, как начал водить
этим инструментом по моей плевре - ах, господа, господа! Тут мне чуть конец
не пришел, я едва не умер, ощущение было неописуемое. Подреберная плевра,
господа, она такая, ее нельзя касаться, нельзя, невозможно ее трогать, она -
табу, она прикрыта плотью, изолирована, неприкосновенна раз и навсегда. А он
обнажил ее и начал щупать. И мне, господа, стало дурно. Отвратительно,
господа, никогда я не думал, что может у человека возникнуть такое трижды
подлое, гнусное, унизительное чувство, какого на земле вообще не бывает -
разве что в аду! И со мной случился обморок - сразу три обморока - зеленый,
коричневый и фиолетовый. Кроме того, в этом обмороке я дышал страшной вонью,
шок подействовал на обоняние, господа... нестерпимо воняло сероводородом, -
вероятно так пахнет в преисподней, - и, несмотря на все это, я слышал свой
смех, хотя задыхался, но так люди не смеются, это был какой-то заливистый,
непристойный, гадкий смех, я в жизни такого не слышал, оттого что когда
щупают плевру, вам кажется, господа, будто вас щекочут самым чудовищным,
нестерпимым, нечеловеческим образом вот какой я испытал нестерпимый стыд и
муку, это и есть плевральный шок, да хранит вас от него господь бог.
Антон Карлович Ферге, часто и неизменно бледнея, вспоминал эту подлую
историю и ужасно пугался при мысли о ее возможном повторении. А в остальном
- Ферге с самого начала заявил, что человек он вполне обыкновенный, всякие
"возвышенные" чувства ему чужды, и пусть к нему не предъявляют никаких
особых духовных и нравственных требований, также как он сам их ни к кому не
предъявляет. Если помнить об этом, то можно было слушать отнюдь не без
интереса рассказы о его прошлом - о той жизни, из которой его вырвала
болезнь, жизни повсюду разъезжающего агента страхового общества живя в
Петербурге, он изъездил вдоль и поперек всю Россию, осматривал
застрахованные фабрики и собирал сведения о клиентах, чье экономическое
положение было ненадежно ибо статистика показывала, что пожары происходили
чаще всего на тех промышленных предприятиях, дела которых шли неважно.
Поэтому его и посылали, чтобы под тем или иным предлогом обследовать
какое-нибудь производство и сообщить банку своего общества о его положении,
а общество могло вовремя увеличить страховые взносы или путем переразверстки
премий предотвратить значительные потери. Он рассказывал о зимних поездках
по этой огромной стране, о том, как, бывало, целую ночь напролет, в страшный
мороз, мчался он, лежа в санях, накрытый овчинами, и, проснувшись, видел над
сугробами волчьи глаза, горевшие, как звезды. Он возил с собой в ящике
замороженную провизию - щи, белый хлеб, а потом, при смене лошадей, эту
провизию на станциях оттаивали, причем белый хлеб оказывался совершенно
свежим, как будто его сегодня только испекли. Зато плохо бывало, когда в
дороге вдруг застигала оттепель: тогда щи, смерзшиеся кусками, таяли и
текли.
Таковы были примерно рассказы Ферге время от времени он, вздыхая,
прерывал свое повествование: все это очень хорошо, но только бы опять не
потащили его на этот пневмоторакс. В том, что он сообщал, не было ничего
возвышенного, но это был фактический материал, и слушали они его с охотой,
особенно Ганс Касторп, который считал для себя полезным узнать побольше о
русском государстве и его жизни, о самоварах, пирогах, казаках и деревянных
церквах с таким множеством куполов-луковок, что они напоминали колонии
грибов. Расспрашивал он и о тамошних людях, об их северной, а потому
казавшейся ему еще более увлекательной экзотике, об азиатской примеси в их
крови, о широких скулах, о монгольско-финском разрезе глаз он слушал обо
всем этом якобы из интереса к антропологии, заставлял Ферге и говорить
по-русски: быстрой, нечеткой, страшно чуждой и бескостной звучала восточная
речь в устах Ферге, осененных добродушными усами, речь, лившаяся из его
горла с добродушно выступающим кадыком, и Ганса Касторпа все это занимало
тем сильнее (но уж такова молодежь), чем более запретной с педагогической
точки зрения была та область, в которой он резвился.
Они частенько заходили на четверть часика к Антону Карловичу Ферге.
Кроме того, навещали и мальчика Тедди из "Фридерицианума", белокурого,
элегантно одетого четырнадцатилетнего подростка с тонкими чертами лица у
него была отдельная сиделка, и он носил белую шелковую пижаму, расшитую
шнурками. Тедди был сирота, судя по его собственным словам. В ожидании более
серьезной операции, которая ему предстояла, а именно: попытки удалить
пораженные части легких, - он иногда, если чувствовал себя лучше, на час
вставал с постели и, надев красивый спортивный костюм, присоединялся к
обществу пациентов. Дамы охотно с ним заигрывали, а он прислушивался к их
разговорам, например, когда обсуждались отношения адвоката Эйнхуфа с некоей
особой в панталонах-реформ и с Френцхен Оберданк. Потом снова ложился в
постель. Так жил элегантный мальчик Тедди со дня на день, причем давал
понять, что ничего другого он уже от жизни и не ждет. В пятидесятой комнате
лежала тяжелобольная фрау фон Малинкрод ее звали Натали, глаза у нее были
черные, в ушах висели золотые кольца, она любила кокетничать и наряжаться, и
вместе с тем она была Иовом и Лазарем вместе взятыми, да еще в женском
обличий, до того господь бог обременил ее всякими недугами. Казалось, весь
ее организм насквозь отравлен ядами, так как ее непрерывно постигали
всевозможные болезни, то вместе, то порознь. Особенно сильно поражена была
кожа, покрытая местами экземой, вызывающей мучительный зуд, а иногда язвочки
появлялись даже во рту, почему ей и с ложки-то было трудно есть. Один
воспалительный процесс сменялся другим - воспаление подреберной плевры,
почек, легких, надкостницы и даже мозга, так что фрау Малинкрод наконец
теряла сознание, а сердечная слабость, вызванная жаром и болями, постоянно
держала ее в страхе и приводила, например, к тому, что во время еды она не
могла проглотить кусок как следует: пища застревала в самом начале пищевода.
Словом, она жестоко страдала и, кроме того, была совершенно одинока. После
того как фрау Малинкрод бросила мужа и детей ради другого мужчины, вернее
мальчишки, возлюбленный в свою очередь покинул ее, как она сама сообщила
кузенам, и теперь она оказалась бесприютной, хотя и со средствами - муж все
же помогал ей. Она без неуместной гордости пользовалась тем, что он, будучи
или просто порядочным, или все еще влюбленным в нее, посылал ей, ибо сама-то
она относилась к себе несерьезно и признавала, что да, она просто нечестная
и грешная бабенка, и, понимая это, переносила свои страдания, как Иов, с
удивительным терпением и выдержкой и с той стихийной силой сопротивления,
которая особенно присуща женщинам, побеждала немощи своего смуглого тела и
даже ухитрялась с помощью куска газа, которым по каким-то печальным причинам
ей приходилось повязывать голову, еще и украсить себя. Она то и дело меняла
драгоценности - начиная утром с кораллов и кончая вечером жемчугами
Обрадовавшись цветам, присланным Гансом Касторпом, она приняла этот дар
скорее за проявление галантности, чем за акт милосердия, и пригласила
молодых людей выпить чаю у ее ложа, причем сама пила его из чашки с носиком:
ее пальцы - даже большой - были до первого сустава сплошь унизаны перстнями
с опалами, аметистами, смарагдами. Покачивая золотыми кольцами в ушах, она
вскоре же поведала кузенам обо всем, что с ней приключилось. Ее муж -
порядочный, но нестерпимо скучный человек, дети тоже порядочные и скучные,
во всем пошли в отца, она никак не могла проникнуться к ним особо теплыми
чувствами, а вот тот, другой, еще совсем мальчишка, с которым она убежала из
дому, тот относился к ней с такой удивительной поэтической нежностью... Но
родственники хитростью и силой оторвали его от нее, а потом и мальчику,
наверно, было противно, что у нее такая болезнь, тогда она как раз
проявилась очень бурно, в самых разнообразных формах. Может быть, молодым
людям тоже немного противно, - кокетливо осведомилась она - ее женская
натура все-таки восторжествовала над экземой, покрывавшей половину ее лица.
Ганс Касторп свысока подумал об этом мальчишке, которому было противно,
и выразил свое пренебрежение легким пожатием плеч. Что касается его, то
малодушие поэтического юнца произвело на него как раз обратное впечатление и
только его подстегнуло при следующих своих посещениях он даже искал случая
оказать злосчастной фрау Малинкрод маленькие услуги, которые не требовали
особой опытности: осторожно вводил ей в рот кашу, если ее подавали, поил из
чашки с носиком, когда у нее кусок застревал в горле, помогал переменить
положение в постели, - ко всему еще рана, оставшаяся после операции, мешала
ей лежать Он упражнялся в этих деяниях и по пути из столовой и возвращаясь с
прогулки, причем говорил Иоахиму: пусть идет дальше, он только забежит на
минутку в пятидесятый номер и посмотрит, как там дела, - испытывая при этом
блаженное чувство какого-то расширения своего существа и радости от сознания
пользы и внутренней значительности своих добрых дел - правда, втайне к этому
примешивалось и некоторое самодовольство от того, что его поведение такое
безупречно христианское, хотя христианство это было столь скромным,
добродетельным и достойным всяческой похвалы, что против него ничего нельзя
было возразить ни с точки зрения воина, ни с точки зрения
педагога-гуманиста.
О Карен Карстед мы еще не говорили, но Ганс Касторп и Иоахим приняли в
ней особое участие. Она была частной пациенткой гофрата, и он рекомендовал
добросердечным кузенам заняться ею Целых четыре года она жила здесь без
всяких средств, завися целиком от бездушных родственников, которые один раз
уже взяли ее отсюда, так как ей, дескать, все равно не жить, и только
благодаря настояниям гофрата отправили ее обратно. Она жила в "Деревне" - в
дешевом пансионе - щупленькая девятнадцатилетняя девушка с гладко
причесанными маслянистыми волосами в ее робких глазах затаился лихорадочный
блеск, говоривший о том же, что и болезненный румянец, голос тоже был
глухой, но приятный, кончики пальцев облеплены пластырем, так как на них в
результате отравления организма появлялись язвочки, и кашляла она почти
непрерывно.
Итак, по просьбе гофрата - раз уж вы такие сердобольные юноши - кузены
стали уделять ей особое внимание. Началось с присылки цветов, потом они
навестили бедняжку Карен на ее балкончике в "Деревне", затем последовал ряд
экстраординарных выходов втроем: то на состязания конькобежцев, то на
бобслейные гонки. Был самый разгар зимнего спортивного сезона, и в нашей
горной долине целую неделю шли празднества, одно сменяло другое, бесконечные
увеселения и зрелища, которым кузены уделяли до сих пор лишь случайное и
беглое внимание. Иоахим обычно уклонялся от всех местных развлечений. Не
Володихин Дмитрий
Херберт Фрэнк
Сертаков Виталий
Пехов Алексей
Березин Федор
Витковский Евгений