войско. Дернулся было - показалось, что хочет Боброк и его о чем-то
спросить, но тот только кивнул высоким граненым шеломом с соколиным пером
в навершии и шагом тронул коня вдоль строя полков, кому-то и куда-то
указывая воеводским шестопером, и тотчас расположившиеся было на привал в
обережье полки начали подыматься и потянулись вверх по Дону, во тьму, к
дальней опушке молчаливой дубравы.
Серпуховским, уходили в засаду, выше полков правой руки, но ни Иван, ни
его кмети даже не догадывали об этом.
ржали кони, а подале, от наплавных мостов, уже доносило сплошной дробный,
точно гнали стадо, топот ног. Это шла, подтапливая мосты, сплошным,
непрерывным потоком пешая рать.
отрезанную даве горбушку. Надежды, что позволят разжечь костры и станут в
виду врага варить кашу, не было. Добро хоть, что с вечера накормили коней,
да и двухдневное стоянье за Доном помогло. Коню отдохнуть перед боем еще
нужнее, чем всаднику!
стоял близ. Молочною пеленою укрыло степь и дальние дали, и дерева вдоль
Непрядвы, словно призраки, висели в тумане, и Дон исчез, и только по
непрерывному чавканью копыт, всплескам да гулкому топоту ног по настилам
мостов доносило, что полки непрерывною чередой переходят Дон, и с каждым
мгновением, с каждою лишней минутой, отобранной у татар, войско на этом
берегу становило сильней и сильней. Невидимые в тумане массы ратников
двигались мимо них, занимая новые рубежи, и Иван, напруженный для
нежданного боя, вдруг почуял усталость, дрему и головное кружение: упасть
бы хоть на час к ногам жеребца, поспать, не выпуская из рук долгого
повода... Он широко, истово зевнул, перекрестивши рот. Влажные вершины
тумана, замглившие вс°, начинали слегка, едва приметно розоветь. Где-то
там, невидимое отсюда, всходило солнце.
доставленной князю Дмитрию и всему войску накануне Рождества Богородицы
двумя монахами Троицкой обители, невесть, как бы и повернулось дело!
битву, мало кто верил, а потому большинству и не хотелось переходить Дон,
обрекая себя на невозможность отступить в случае пораженья в бою. Потом
уже Микула Вельяминов и Владимир Андреич, которому Боброк объяснял еще на
Москве про литовскую княжескую грызню, стали на его сторону. Потом
согласились Ольгердовичи, Андрей с братом. Уперся было Андрей Серкизов.
Мол, Куликово поле болотисто (пото и Куликово?), конницу не развернуть, ну
что ж, что и Мамаю в этом углу, меж Доном, Непрядвой и Буйцей, не
развернуть полки! Нам-то тоже не мед! Пускай Мамай сам переходит Дон! А мы
его на переправах встретим!
Серкизов встал на напряженных ногах, рука искала рукоять гнутой
хорезмийской сабли. Татарское сухощавое лицо с тонкими усами и негустой,
точно наклеенной черною бородой побледнело как мел. Боброк понял первый,
протянул руку.
речь! Пешцы побегут! Им надобно, дабы река назади была, чтоб уж тут тужи
не тужи, а драться насмерть!
Татарская конница Серкизова была лучшей ударной силой всей московской
рати, и ссориться с Андреем накануне сражения было особенно глупо.
Боброк, остепеняя, хмуро глянул в глаза князю. После боя на Скорнищеве и
иных шкод ждать доброй помочи от рязанского володетеля было нелепо. Ладно,
прислал своих бояр с дружинами и стоит на тылах, охраняя пути. Все-таки
Олег был им сейчас не ратен! Дмитрий под молчаливым укором Боброка опустил
взгляд, смолчал (и к лучшему!). А ждал небось, что и Олег, не попомня
прежней грубости, выступит ему на помочь! <Себя надо теперь костерить, а
не Олега Рязанского!> - сказал молчаливо-воспрещающий взгляд воеводы, и
Дмитрий смирил себя. Брани и без того хватало!
после грамоты Сергиевой стало неможно, соромно стало умедлить! Потому
назавтра и порешили-таки переходить Дон. И лучшую (так полагал Дмитрий),
лучшую силу вместе с полками Владимира Андреича забирал себе Боброк в
засадный полк. Почти третью часть рати увели. Князь трусил в душе, пото и
хотел все полки удержать около себя, так спокойней, надежней казало. Но
тут и все поддержали Боброка; и свояк Микула, и брат, и Ольгердовичи, и
Тимофей Вельяминов, и даже Акинфичи на сей раз встали с Вельяминовыми в
согласном хоре - засада в бою по старине, по обычаю полагалась всяко! На
рати как еще повернет, а коли некому станет с тылу ударить по врагу,
возможно и бой потерять! Перемог Боброк. Только уж поздно вечером,
отпуская Бренка, выговорил князь Дмитрий то, что долило и не давало ослабы
душе:
Владимиру Андреичу:
друг другу, чем сговорят! Что ж, Ягайла престол свой Андрею Полоцкому
отдаст? Ни в жисть!
перекинулись к делам церковным, к этому несносному Киприану. Про Митяя -
умершего? убитого? - доподлинно князь еще ничего не знал - помыслилось
вновь с тяжкою давнею обидой. Но, от многоязычного войска своего
простираясь мыслью к делам святительским, впервые додумал Дмитрий о том,
что, быть может, и правы в чем-то старцы, руководимые игуменом Сергием,
ставшие вопреки князю за этого чужака Киприана. Не понимал, не понимал он
всех этих хитростей зарубежных! Кому с кем да с какой стати? Только понял,
почуял теперь, что и без того нельзя... Помимо его воли, помимо разумения
создавалась у него под рукою не московская, даже не русская земля, а
какая-то иная, многоязыкая, и он сам, принимая литовских и татарских
беглецов и наделяя их землями, способствует тому. Но ведь беглецы-то
принимают святое крещение по греческому обряду, веру православную! А пред
Исусом Христом несть ни еллина, ни иудея... Дмитрий долго сопел,
ворочался, сетуя, что рядом нет привычной своей Авдотьи, которая и утешит,
и успокоит, и совет подаст неназойливо... Боброка он боялся. Даже женив на
сестре по Дуниному совету, боялся все равно. Это как с Иваном Вельяминовым
было: чуял превосходство над собою и хоть тут и сдерживал себя, а любить
Боброка не умел. И все же знал, ведал: дела ратные надобно предоставить
ему - и никому больше. Да чуяли то и прочие! Слишком еще неверным было на
весах судьбы благополучие Москвы, слишком недавно едва не потеряли всего
вообще (когда князю Дмитрию не исполнилось еще и десяти летов). А посему в
беде, в обстоянии, держались заедино. Это и спасало. И спасло!
было послание Сергия, читанное в полках. И то, что Мамай вновь отверг
новое, уже безнадежное предложение замириться (или он сам отверг,
отказавшись платить дань по Чанибекову докончанью?!), уже не озаботило
никого. Люди шли драться и умирать. И он шел за тем же самым. Дмитрий
упрямо свел брови хмурью, так и заснул. И во сне, ворочаясь и сопя, гневал
тоже.
разгоне. В ночь на Успение надобно было скрытно переправить все войско на
десную сторону Дона, иначе татары сомнут московскую рать на переправах и
настанет конец. (А там и Ягайло подойдет тотчас!) Отступать, даже
проигрывать сражение было нельзя. И Дмитрий весь день молча, сопя
наблюдал, как идет работа. Работали споро, плавили мокрый тяжелый лес,
вязали плоты, колья вбивали в илистое дно. С той стороны, от Красивой
Мечи, дважды подскакивала сторожа. Мамай явно стягивал полки к бою, но все
еще ждал чего-то, верно, все еще верил в Ягайлов приход. А Ягайло стоял -
слухачи доносили - ежели на рысях, то всего в двух часах конского хода! И
с немалою ратью стоял! Поди, Мамай уже не первого гонца к нему шлет!
Торопит! Прав Боброк, кабы мы еще простояли за Доном, то и Мамай бы
медлил, а там и Ягайлу заставил выступить к бою. Ну, а ежели Ягайло
все-таки подойдет?
Ольгердовы стремительные набеги, ой и свежи! И когда наконец пала ночь и
рати двинулись по наплавным мостам и бродам на ту сторону, Дмитрий не
выдержал, сам поскакал искать Боброка.
летописи), князь Дмитрий казался много старше своих тридцати лет. Жаркий,
суматошный день (князь, как и прочие, не снимал брони) порядком уморил
его. Теперь, к вечеру, с наступившею прохладой стало немного легче. Все
одно рубаха под панцирем была мокра и кожа зудела от пота и пыльной трухи.
Боброк, только кинувши глазом, тотчас уразумел князеву трудноту.
Спешившегося Дмитрия мигом, стащив шелом и кольчугу, переодели в сухое,
чистое, грудь и спину обтерев влажным рушником. Дмитрий, всев на коня,
Максимов Альберт
Шилова Юлия
Мичурин Артем
Круз Андрей
Куликов Роман