Чтение 81–й страницы книги ~Трое из навигацкой школы~

взгляд дворецкого, рассмеялся. -- Ах, да... Я со сна ошалел совсем.

Через полчаса в самом нарядном камзоле, в легкой открытой коляске,
улыбаясь во весь рот, Никита ехал к отцу. Дома двигались ему навстречу,
дорога послушно втекала под копыта лошадей, небо сияло чистыми красками, и
люди махали ему вслед.

"Сколько, однако, на свете счастливых, -- размышлял Никита. -- Вон
старуха квасом торгует -- какое приветливое у нее лицо. Вон баба идет с
коромыслом, бадейки-то, видно, пудовые, а идет улыбается. Спасибо тебе,
красавица, за полные ведра. Франт с девицей... Девица хорошенькая, ямочки на
щеках. Рядом с ней каждый будет счастлив. А вон толстяк в окне. Голубчик,
что ты такой сердитый? -- Никита помахал ему рукой. -- Пусть удача тебе
сопутствует, мрачный господин! "

Коляска въехала на понтонный мост, лошади пошли шагом. Никита откинулся
на подушки и неторопливо, со вкусом принялся изучать знакомую панораму
города.

А мрачный господин отошел от окна, опустил штору и со вздохом приступил
к неприятному разговору:

-- Господин Лядащев, я беру за горло врожденную деликатность, чтобы
напомнить вам, что уже семь месяцев, семь! господин Лядащев, я не получаю от
вас квартирной платы.

-- Что? -- Лядащев лежал в любимой позе -- ноги поджаты, рука под щекой
-- и внимательно изучал рисунок отставшей от стены обойной ткани.

"Мог бы встать, -- с неприязнью подумал Штос, -- или хотя бы
повернуться ко мне лицом".

-- Но я готов простить вам половину долга, если вы согласитесь помочь
мне. О, это не составит вам труда!

Лядащев повернулся на спину и сосредоточенно уставился в потолок.

-- Речь идет о моем племяннике. Я буду краток. Он приехал пять лет
назад из Вюртемберга. Я надеялся, что он станет моим компаньоном. Но он
предпочел военную карьеру. Надо отдать должное, в этом он преуспел. Сейчас
он поручик Измайловского полка. У него светлая голова и деликатное сердце,
господин Лядащев. Но Россия сгубила его. Он стал пьяницей, как все русские.
Он играет в карты. Он завел роман с весьма высокопоставленной дамой. Он стал
необуздан и дик. Месяц назад его послали для усиления караула... -- Штос
сделал неопределенный жест рукой, подбирая нужное слово, -- в застенки
Тайной канцелярии. Он пробыл в карауле не более суток и попал под домашний
арест, потому что напился и стал прямо в застенках выкрикивать разные
непристойности, ругая излишнюю, как ему казалось, жестокость тюремщиков.

-- Так это был ваш племянник? -- Лядащев оторвал взгляд от потолка и
покосился на Штоса.,.

-- Да, да, -- оживился тот, видя, что Лядащев проявюЦКекоторое
любопытство. -- Каким-то образом ему тогда удалось избежать наказания, но
вчера он ввязался в драку на улице и теперь опять сидит под домашним
арестом. Причем дрался он на стороне русских офицеров, они били какого-то
курляндца. Я навел справки. Начальство собирается понизить его чином, а
может быть, потребует его отставки. Ему припомнили давешние высказывания в
застенках Тайной канцелярии.

-- Что вы заладили про застенки? Других слов, что ли, нет?

-- Я неправильно выражаюсь по-русски.

-- Выражаетесь-то вы по-русски, но думаете по-немецки. Дальше...

-- Два года назад я был бы рад этой отставке. Я взял бы его в дело.
Сейчас это невозможно. Он умеет только пить и приговаривать при этом
дурацкие пословицы. Я никогда не знал столько пословиц, немецких, я имею в
виду, про вино. Немцы -- трезвая нация!

-- С чем я вас и поздравляю!

-- Если он выйдет в отставку, то должен будет вернуться домой. Но
родина его не примет. Зачем родине русский пьяница? Россия его споила, она
должна и содержать его.

Лядащев поднялся на локте и сказал, чеканя каждую фразу:

-- Во-первых, у России достаточно собственных дел, кроме заботы о
спившихся немцах. Во-вторых, сидели бы вы дома в своем Вюртемберге.
В-третьих, не вам бы. Штос, ругать Россию...

Штос испуганно попятился и сказал проникновенно, прижимая к груди
толстые руки:

-- Я готов простить вам весь долг, если Тайная канцелярия снимет с
Густава свои обвинения. Мальчишка просто глуп, господин Лядащев. Так молод и
так испорчен! Посудите сами, какое ему дело до русских дрязг, а? Я вижу, что
утомил вас...

-- Идите. Я подумаю, -- сказал Лядащев холодно и строго, словно он был
не должником, а прокурором по делу немца Штоса, квартиродателя.

Ушел. Слава Богу...

Лядащев лег поудобнее, закинул руки за голову, закрыл глаза. Так как
все это было? Каждая деталь не просто важна -- обязательна, иначе не
восстановить в памяти всю картину целиком.

Итак... Слуга -- морщинистые щеки, старый, засаленный паричок,
загнутый, как клюв у попугая, нос. Что он говорил? Обычные лакейские слова:
барыня весьма рады... сейчас выйдут... Ну все, и довольно про слугу. Теперь
представим ее гостиную. Дядюшка писал, что она мотовка, бросает деньги на
ветер. Какая чушь! Правда, ремонт бы этой гостиной не помешал. О чем ты,
глупец? Вспоминай, расставь мебель по местам. Стол не на середине комнаты, а
ближе к простенку, где иконы. На окнах были занавески сиреневые с желтым.
Красивые занавески, правда, выцвели. И всюду полно подсвечников и канделябр!
В этом доме не любят сидеть в темноте. Это очень хорошо! На поставце
курильница -- изящная штучка, сверху прорези для выхода благовоний. Это,
конечно, замечательно -- курильница, лучше бы, правда, это серебряное
сооружение было бульоткой. Ну дальше, дальше... Дверь открывается. Она!
"Посмотрите, господа, что за прелесть мне прислали из Дрездена... " Пальчик
надавил на черепаховую крышку, и сразу хрустальный звон. Ногти у нее в белых
крапинках, на указательном пальчике колечко, изумрудик, как листик...

-- Василий Федорович!

-- Кто опять?

-- Это я, Саша Белов.

-- Ну, что тебе, Саша Белов?

-- Я пришел сказать, что счастье сопутствовало мне. Вчера я был на
приеме у вице-канцлера Бестужева. Через неделю я гвардеец с чином.

-- Я в тебе не ошибся...

-- Василий Федорович, -- продолжал Саша еще более торжественно, --
некие бумаги, о которых давеча разговор был, не могут быть вам представлены.
Я отдал их по назначению.

Лядащеву ли не знать об этом, если весь предыдущий день он, как
привязанный, ходил за Сашей, не ходил -- бегал: от дома Друбарева к дому
Оленева, от дома Оленева опять к дому Друбарева и, наконец, сопровождал
молодого человека до самой канцелярии Бестужева, опасаясь, что он выкинет
какой-нибудь фортель и не донесет бумаги до их хозяина.

-- Сашка, пошарь там под иконой на полочке. Да, да, за занавеской. Там
вино и чудесная закуска. Да, груши. Мне их дядюшка презентовал. Отменная
закуска! Жестковаты только. Я вчера чуть зуб не сломал.

Лядащев встал с кушетки, потянулся, хрустнув суставами, крепко растер
ладонью лицо.

-- Полней наливай. Ну, за твои успехи!

Саша не спеша выпил, взял сморщенную грушу за хвостик и медленно
сжевал. Эта неспешность движений, замедленность во всем появилась у Белова
сама собой, как только он закрыл дверь кабинета Бестужева. Он словно получил
приказ свыше -- не спешить, осмотреться, дать душе и телу привыкнуть к
новому положению.

-- Василий Федорович, я должен нанести визит одной известной вам даме,
чтобы представиться ей в новом качестве. Не будет ли поручений?

-- Есть поручение, -- твердо сказал Лядащев, достал из бюро
разрисованный незабудками и розами конверт и протянул Саше: -- Передай Вере
Дмитриевне со всеми подобающими словами. А теперь иди. Дел по горло.
Подумать надо, поработать...

Ушел. Слава богу...

Лядащев лег на кушетку, отвернулся к стене. "Так о чем я? " А может,
пока не поздно?.. Нет, братец, поздно, назад тебе пути нет. Женюсь и уеду из
этого города к... очень далеко. Значит так... Дверь открыл похожий на
попугая слуга... "

Оставим Лядащева одного в приятных мечтаниях и последуем за Сашей
Беловым к причалу на Дворянской набережной, где его без малого час ожидает
Алексей. На причале разгружались пришедшие из Новгорода струги. Грузчики
таскали мешки с мукой, скрипели и прогибались сходни, ветер раскачивал
провисшие снасти и трепал красные флаги на мачтах.

-- Что Лядащев? -- спросил Алексей, когда они двинулись вдоль по
набережной.

-- Лядащев? Кто бы мог подумать?.. Я ведь Василия-то к Вере Дмитриевне
словно на аркане тащил. Всю дорогу он бубнил, что бабы дуры непутевые, что у
них фарфоровые глаза, что все эти Веры, Надежды, Любови... черт их разберет,
только и думают, как бы на себе человека женить, а сами человеческого языка
не понимают. И госпожа Рейгель, мол, не лучше. Здесь он, может, и прав. Вера
Дмитриевна, когда узнала, где Лядащев служит, надулась, как мышь на крупу, и
такая надменная стала, словно Василий не поручик гвардии, а лютый убийца и
вор. Тоже мне, святая... Да второй такой сплетницы и болтуньи по всей Москве
не сыскать! Пришли... Сидим в гостиной в ожидании, разговариваем о том о
сем. Вдруг Лядащев замер -- прислушивается... Дверь отворилась, и
хозяйка-красавица боком, прямо-то идти фижмы не пускают, вплыла... А уж
надушилась, нарумянилась, нарядилась! Платье нового фасону, все в блондах...

-- В чем?

-- В блондах. Кружева такие -- легкие, золотистые, безумно дорогие. Да
и достать их невозможно -- французские! Платье в блондах, прическа в
локонах, в ушах изумрудные одинцы, такие Анастасия любила носить. Я
поклонился, приложился к ручке, представил Лядащева, а тот стоит истуканом и