которая несет в себе следы чего-то, что, возможно, является результатом
творчества коллективного, а не индивидуалистического. Точнее сказать, это
как бы фасад с дверями и окнами, за которыми творится тайна, каковую
читатель-сообщник должен отыскать (в этом-то и состоит сообщничество), но
может и не отыскать (в таком случае -- посочувствуем ему). То, чего автор
романа достиг для себя, повторится (многократно, и в этом -- чудо) в
читателе-сообщнике. Что же касается читателя-самки, то он остановится перед
фасадом, а фасады, как известно, бывают замечательно красивыми, чрезвычайно
trompe 1'oeil248, и на их фоне можно к полному удовольствию разыгрывать
комедии и трагедии honnete homme249. Ко всеобщему великому удовольствию, а
кто станет возражать, того пусть поразит бери-бери".
80
писать, в желудке у меня поднимается урчание и снова возникает чувство,
будто мое тело осталось где-то там (я не повторяю ошибок дуализма, но просто
делаю разницу между собою и своими ногтями).
много (в зависимости от ситуации).
Психоанализ показывает, что чрезмерное внимание к телу порождает ранние
комплексы. (Сартр в том факте, что женщина "продырявлена", видит
экзистенциальные противоречия, накладывающие отпечаток на всю ее жизнь.)
Больно думать, что мы опережаем свое тело, но это опережение есть ошибка и
помеха, а может быть, и полная бесполезность, поскольку эти ногти, этот пуп,
"я-не-ногти") является душой тела, которое не существует. Возможно, в свое
время душа подтолкнула человека к его телесной эволюции, но потом устала
тормошить его и теперь двигается вперед одна. Сделает два шага и --
упасть, шлеп.
собирался... В конце концов.
одновременно обратили внимание на то, что во сне нам иногда снится такое,
что наяву выглядело бы обычной формой безумия. Во сне нам дано безвозмездно
упражнять наши способности к безумию. И мы заподозрили, что всякое безумие
есть закрепившийся в яви сон.
81
равной силою.
подлинная вера лежит между суеверием и вольнодумством.
82
отдельные лоскута, порывы, блоки, и все это ищет формы, но вдруг в игру
вступает РИТМ, я схватываю ритм и начинаю писать, повинуясь ритму, движимый
этим ритмом, а вовсе не тем, что называют мыслью и что творит прозу,
литературную или какую-либо другую. Сперва есть только неясная ситуация,
которую можно определить лишь в словах; от этих потемок я отталкиваюсь, и
если то, что я хочу сказать (если то, что хочет высказаться), обладает
достаточной силой, то незамедлительно возникает swing, ритмическое
раскачивание, которое вызволяет меня на поверхность, освещает все, сопрягает
эту туманную материю, и свинг, выстрадав ее, перелагает в третью, ясную и
чуть ли не роковую, ипостась: во фразу, в абзац, в страницу, в главу, в
книгу. Это раскачивание, этот свинг, в который переливается туманная
материя, для меня -- единственна верное и необходимое, ибо едва
прекращается, как я тотчас же понимаю, что мне нечего сказать. А также
единственная награда за труды: чувствовать, что написанное мною подобно
кошачьей спине под рукой -- оно сыплет искрами и музыкально-плавно
выгибается. Я пишу и, таким образом, спускаюсь в вулкан, приближаюсь к
материнским Истокам, прикасаюсь к Центру, чем бы он ни был. Писать для меня
означает нарисовать свою мандалу и одновременно обойти ее, измыслить
очищение, очищаясь. Занятие вполне достойное белого шамана в нейлоновых
носках.
83
тело как паразита, как червя, присосавшегося к его "я". Достаточно ощутить,
что живешь (и не просто ощутить жизнь как допущение, как
ну-и-хорошо-что-так), и самая близкая и любимая часть тела, к примеру правая
рука, становится вдруг предметом, отвратительным в силу двойственности ее
положения: с одной стороны, это я, а с другой -- нечто к тебе прицепившееся.
меня в мешке, которого я никогда не увижу, в моем желудке". Двумя пальцами я
ощупываю себя, чувствую под пальцами вздутие и как там, внутри, еда бродит.
И получается, что я -- это менюк с пищей.
и это тоже". Или еще одна ступенька: "Я -- в этом".
словно из пены. А внизу, в тридцати сантиметрах от моих глаз, в
мешке-желудке медленно ворочается суп, на ноге растет волосок, и непременный
жировик набрякает на спине.
чуждый метафизики, сказал мне, думая пошутить, что, когда он испражняется, у
него возникает ощущение ирреальности. Хорошо помню его слова: "Встаешь,
оборачиваешься, смотришь и думаешь: неужели это сделал я?"
поможет". И у Свифта тоже, будто сумасшествие: "Но Селия, Селия, Селия --
испражняется").
На меня любая боль действует двояко: заставляет почувствовать, как никогда,
что мое "я" и мое тело -- две совершенно разные вещи (и что это разделение
фальшиво и придумано утешения ради), и в то же время мое тело становится мне
ближе, оно ко мне приходит с болью. Боль я чувствую более своей, чем
удовольствие или даже ощущение синестезии. Это подлинная связь. Если бы я
умел рисовать, я бы аллегорически изобразил, как боль изгоняет душу из тела,
чтобы при этом создавалось впечатление ложности всего, ибо это стороны
одного и того же комплекса, единство которых состоит как раз в отсутствии
единства между ними.
84
поднимаю один и приглядываюсь к нему хорошенько, то вижу, что весь он
заполнен пыльцою старого золота, а под нею -- земные недра с мшистым
Дыханием, которое пристает к моей ладони. Потом я приношу листья к себе в
комнату и прикрепляю к плафону лампы. Был Осип, просидел часа два, а на
лампу даже не взглянул. На следующий день является Этьен и, не выпустив еще
из рук берета, dis donc, c'est epatant, ca251, поднимает лампу, разглядывает
листья, приходит в волнение: Дюрер, прожилки и все такое прочее.
листьях, которых я не вижу, я, собиратель сухих листьев, и еще о стольких
вещах, которые, наверное, есть тут, вокруг, а их не видят эти глаза, бедные
летучие мыши, мечущиеся между книг, фильмов и засушенных цветов. Повсюду,
наверное, лампы, повсюду, наверное, листья, и я их не увижу.
состояниям, в которых, бывает, мы вдруг догадываемся о невидимых глазу
лампах и листьях, чувствуем их присутствие в воздухе запредельного
пространства. Все очень просто, любое возбуждение или депрессия подталкивают
меня к состоянию, благоприятному для --
изнутри, но как бы в другом плане --
Шилова Юлия
Русанов Владислав
Никитин Юрий
Махров Алексей
Мичурин Артем
Прозоров Александр