одного дня, словно обрели ноги. Фернанда часами могла искать
ножницы, будучи в полной уверенности, что положила их на
кровать, и, только перерыв всю постель, обнаруживала пропажу на
полке в кухне, хотя ей казалось, что в кухню она не заходила
вот уже целых четыре дня. А то вдруг из ящика пропадали вилки,
а назавтра шесть вилок валялись на алтаре и три торчали в
умывальнике. Вещи словно играли в прятки, и эти забавы особенно
выводили Фернанду из себя, когда она садилась писать письма.
Чернильница, только что поставленная справа, перемещалась на
левую сторону, пресс-папье вообще исчезало со стола, а через
три дня Фернанда находила его у себя под подушкой, страницы
письма к Хосе Аркадио попадали в конверт для Амаранты Урсулы, и
Фернанда жила в смертельном страхе, что она перепутает
конверты, как это неоднократно и случалось. Однажды у нее
пропала ручка с пером. Прошло пятнадцать дней, и эту ручку
принес почтальон -- он обнаружил ее у себя в кармане и долго
таскал из дома в дом, разыскивая хозяев. Вначале Фернанда
думала, что эти исчезновения, как и пропажа бандажей, -- дело
рук невидимых целителей, и даже начала было писать им письмо с
просьбой оставить ее в покое, но неотложные надобности
заставили ее прервать письмо на полуслове, а когда она
вернулась в комнату, оно исчезло, да и сама Фернанда уже забыла
о своем намерении его написать. Одно время у нее под
подозрением был Аурелиано. Она принялась следить за ним,
подбрасывала различные предметы на его пути, надеясь поймать
юношу с поличным в тот момент, когда он будет их прятать, но
вскоре убедилась, что Аурелиано выходит из комнаты Мелькиадеса
только на кухню и в уборную и что он человек, неспособный на
шутки. Таким образом Фернанда и пришла к мысли, что все это
проделки домовых, и решила закрепить каждую вещь на том месте,
где она должна находиться. Длинными веревками она привязала
ножницы к изголовью кровати, коробочку для перьев и пресс-папье
-- к ножке стола, а чернильницу приклеила к столешнице справа
от того места, куда имела обыкновение класть бумагу. Однако ей
не удалось добиться желаемых результатов, так как стоило ей
заняться шитьем, и через два-три часа она уже не могла
дотянуться до ножниц, словно домовые укоротили веревку, на
которой ножницы были привязаны. То же происходило и с веревкой,
на которой было пресс-папье, и даже с рукой Фернанды, ибо,
взявшись за письмо, через некоторое время она уже не могла
дотянуться до чернильницы. Ни Амаранта Урсула в Брюсселе, ни
Хосе Аркадио в Риме ничего не знали об этих ее неприятностях.
Она писала им, что вполне счастлива, да и в самом деле была
счастлива именно потому, что чувствовала себя свободной от всех
обязанностей, как будто снова вернулась в родительский дом, где
ей не приходилось сталкиваться с повседневными мелочами, так
как все эти мелкие проблемы были разрешены заранее -- в
воображении. Бесконечное писание писем привело к тому, что
Фернанда утратила чувство времени, особенно это стало заметно
после ухода Санта Софии де ла Пьедад. Фернанда привыкла вести
счет дням, месяцам, годам, принимая за точки отсчета
предполагаемые даты возвращения детей. Но когда сын и дочь
начали раз за разом откладывать свой приезд, даты смешались,
сроки перепутались и дни перестали отличаться один от другого,
пропало даже ощущение, что они проходят. Эти отсрочки не
выводили Фернанду из себя, наоборот, они вызывали у нее чувство
глубокого удовлетворения. Даже когда Хосе Аркадио сообщил, что
надеется завершить курс высшей теологии и приступить к изучению
дипломатии, она не огорчилась, хотя несколько лет тому назад он
уже писал, что находится накануне принятия обета: она знала,
как высока и крута витая лестница, ведущая к престолу святого
Петра. Ее приводили в восторг известия, которые другим
показались бы самыми заурядными, например, сообщение сына, что
он лицезрел папу. Когда дочь написала ей, что сможет продолжить
учение в Брюсселе дольше установленного срока, так как
благодаря своим отличным успехам она получила льготы, которых
отец не мог предвидеть, Фернанда даже обрадовалась.
Пьедад принесла Аурелиано санскритскую грамматику, и только
теперь ему удалось перевести первый лист пергаментов. Он
выполнил гигантскую работу и все же сделал лишь первый шаг на
пути, длину которого невозможно было измерить, ибо испанский
перевод пока еще не имел смысла -- это были зашифрованные
стихи. Аурелиано не располагал исходными данными, чтобы найти
ключ к шифру, но, вспомнив слова Мелькиадеса про лавочку
ученого каталонца, где есть книги, позволяющие проникнуть в
глубокий смысл пергаментов, он решил поговорить с Фернандой и
попросить позволения отправиться на поиски. В комнате,
загроможденной грудами мусора, растущими с головокружительной
быстротой и уже заполнившими почти все пространство, Аурелиано
подбирал слова для этого разговора, сочинял наиболее
убедительную форму обращения, предусматривал
наиблагоприятнейшие обстоятельства, но при встречах с Фернандой
на кухне, когда она вынимала еду из печки -- а другой
возможности встретиться с ней у него не было, -- заранее
обдуманная просьба застревала в горле, и у него пропадал голос.
Впервые он стал выслеживать Фернанду. Он подкарауливал ее шаги
в спальне. Слушал, как она идет к двери, чтобы взять у
почтальона письма от детей и вручить ему свои, до глубокой ночи
ловил твердое и неистовое скрипение пера по бумаге, пока
наконец не раздавалось щелканье выключателя и Фернанда не
начинала бормотать молитвы. Только тогда Аурелиано засыпал,
веря, что следующий день принесет ему желанный случай. Он так
надеялся получить разрешение, что однажды утром остриг себе
волосы, отросшие уже до плеч, сбрил клочковатую бороду, натянул
узкие брюки и неизвестно от кого унаследованную рубашку с
пристегивающимся воротничком, отправился на кухню и стал ждать,
когда Фернанда придет за едой. Но перед ним предстала не та
женщина, которую он раньше встречал каждый день, -- женщина с
гордо вскинутой головой и твердой поступью, -- а старуха
сверхъестественной красоты, в пожелтевшей горностаевой мантии и
с позолоченной картонной короной на голове, вид у нее был такой
томный, словно она перед этим долго плакала взаперти. С тех пор
как Фернанда нашла в чемоданах Аурелиано Второго изъеденное
молью одеянье королевы, она часто в него облачалась. Всякий,
кто увидел бы, как она вертится перед зеркалом, восхищаясь
своей королевской осанкой, несомненно, принял бы ее за
сумасшедшую, но она не сошла с ума. Просто королевские одежды
стали для нее средством пробуждения памяти. Надев их впервые,
она почувствовала, что сердце у нее сжалось, глаза наполнились
слезами, и она снова услышала запах ваксы, исходивший от сапог
военного, явившегося за ней, чтобы сделать ее королевой, и душа
ее наполнилась тоской по утраченным иллюзиям. Она почувствовала
себя такой старой, такой изношенной, такой далекой от лучших
часов своей жизни, что затосковала даже по тем дням, которые
всегда казались ей самыми черными, и только тут поняла, как не
хватает ей запахов душицы, которые ветер разносил по галерее,
дымки, поднимавшейся в сумерках от розовых кустов, и даже
животно-грубых чужеземцев. Ее сердце -- комок слежавшегося
пепла -- успешно сопротивлялось самым тяжелым ударам
повседневных забот, но рассыпалось под первым натиском тоски по
прошлому. Потребность находить себе радость в печали по мере
того, как шли годы, оказывая на Фернанду свое опустошающее
воздействие, превратилась в порок. Одиночество сделало ее более
похожей на остальных людей. Однако в то утро, когда она вошла в
кухню и встретила бледного костлявого юношу со странным блеском
в глазах, протягивавшего ей чашку кофе, она устыдилась своего
нелепого вида. Фернанда не только отказала Аурелиано в его
просьбе, но и начала прятать ключи от дома в потайной карман, в
котором носила бандажи. Это была излишняя предосторожность, так
как Аурелиано при желании мог ускользнуть из дому и вернуться,
не будучи замеченным. Но неуверенность в окружающем мире,
выработанная годами затворничества, и привычка повиноваться
засушили в сердце юноши семена мятежа. Он вернулся в свою келью
и продолжал изучать пергаменты, прислушиваясь к глубоким
вздохам, до поздней ночи доносившимся из спальни Фернанды.
Однажды утром он, как обычно, пошел на кухню растопить плиту и
обнаружил в остывшей золе нетронутый обед, который накануне
оставил для Фернанды. Тогда он заглянул в спальню и увидел, что
Фернанда лежит, вытянувшись на постели, покрытая горностаевой
мантией, прекрасная, как никогда, и кожа у нее стала белой и
гладкой, как мрамор. Точно такой нашел ее и Хосе Аркадио,
вернувшись в Макондо четыре месяца спустя.
свою мать. Хосе Аркадио носил костюм из черной тафты, рубашку с
твердым и круглым воротничком, а вместо галстука -- узкую
шелковую ленту, завязанную бантом. Это был бледный, томный
человек с удивленным взглядом и безвольным ртом. Черные,
блестящие, гладкие волосы, разделенные посредине головы прямым
и тонким пробором, имели искусственный вид, свойственный
Акунин Борис
Конан-Дойль Артур
Посняков Андрей
Доставалов Александр
Роллинс Джеймс
Акунин Борис