Неужто еще сомневаетесь, от чего природа управляется, неужто не
догадались, что вся ваша распрекрасная наука единственно руководством
используется наподобие шестеренки, а шестеренки потому, что и вправду
существует такое устройство, механизм хитроумный, государством называется.
И не то даже, что вообще, в смысле устройства политических институтов, а
видите ли, вполне конкретно, ну вот как, например, велосипед. Нет, я не
намекаю на то, что вы, пардон, вроде как с велосипедом, здесь другое. Что
и говорить, хорошее изобретение, нужное, полезное, новое. Еще чуть,
глядишь, и вырвались бы наружу, к звездам, к большим объемам, стартанули
бы навсегда из отечественной системы к другим прочим мирам. Только не
вышло! Не вышло, обратно пришлось шмякнуться, потому как и там одно и то
же, потому как тянет обратно государственная сила, держит под натяжением,
мол, погуляй немножко, посмотри, отдохни, а потом и обратно в пенаты, в
глушь, к истокам и корням!
напирал дальше.
как вы мимо пролетали, шептались, перешептывались, трубой в меня целились.
Кстати, - Караулов картинно хлопнул себя по лбу, - где мечтатель наш
провинциальный, просветитель болот? Достиг все-таки или почил, отмечтался?
Помню, помню, на боку было написано "Е.П.". Наверно, это самое Е.П.
встретил там? А? Ну, бог с ним, человек бесполезный, нам же другое
подавай, практическое, осязаемое, да помягче, побелее... - Здесь Караулов
все-таки превозмог себя и свернул в сторону. - Да что мне, больше всех
надо? Пусть, пусть страна катится под откос. Только, Сергей Петрович,
история ведь не простит. Нет, ну, положим, барельеф повесят, музеишко
какой-никакой, но ведь народ-то не пойдет. Все порастет быльем, силосом,
весь ваш подвиг космический. Так скажут: ну летал, странствовал на
государственные денежки, ну и что? А как же четвертый переворот? Как
великая реформация степных просторов? А?
стесняться, надо рычаги брать в свои руки, а после уж - твори, мечтай,
народ!
пошарил там и вытащил на свет божий большой поржавевший ключ от амбарного
замка.
рычажков, коими государство-то и управляется.
по груди. - Мне не верите, так хоть у Чирвякина спросите! Марий Иванович,
что ж вы молчите, объясните руководителю, от чего этот самый ключик
происходит? Ну-ка, расскажите, смешной человек, как там рычаг сельского
хозяйства, рычаг промышленности?...
трусил, но теперь уж все равно, все вверх тормашками, - Чирвякин
приостановился, набирая воздуху. - Видел, видел машину за кирпичной
зубчатой стеной, стоит зверем железным, малиновым звоном позвякивает.
Правда, давно это было, лет пятьдесят назад, может, теперь уж и нету
ничего в помине. А вот ключик хранил от двери дубовой, где механизм укрыт.
А при ней человек странный...
вашего любимейшего. Все, все имеется, только нужно взять. - Караулов повел
руками, будто и вправду уже держался за что-то такое управляющее. - Вот
здесь-то ваш аппарат и пригодится. Ведь мы ж не в другую вселенную
полетим, здеся рядом, восемьсот верст. Чик, и перенесемся, минуя
оборонительные кордоны. Насчет стартовой площадки не сомневайтесь, я уже
людей подобрал, место расчистил, якобы для монумента, на самой горе, на
самой круче. Далеко оттуда видать, прицелиться можно!
осточертело, он не хотел ничего предпринимать, ему надоело действовать. Он
надеялся вернуться к нормальным условиям, успокоиться, одуматься, но тут
все не то, тут все исчезло. Ничего родного, никого. Никого, даже ее не
осталось.
плохо, а Караулов понимающе покачал головой и предупредительно заверил:
Пойдем, Марий Иванович, руководству тоже отдыхать надо.
чувство времени, как будто враз и навсегда исчезла четвертая мнимая
координата, и он больше не несется вдоль нее со скоростью электрического
сигнала. Все одно и то же: координаторная, старый двор, крепостная стена и
Бошка, вечный неизменный Бошка с вечным обещанием вылечить его покоем.
Часто ему кажется, что и эти неизменные атрибуты тоже фикция, мираж,
оптическое явление, преломление окружающего мира в толстом свинцовом
стекле, и он не человек с именем реки, а высохший палеонтологический
экспонат, желтый, сморщенный, испепеленный тысячами тысяч любопытных,
фанатически преданных, туристических взглядов.
убить мираж? Единственно, только если разбить стекло, освободиться из-под
прозрачного савана. Как тяжело быть живым после смерти! Нет, другое дело -
сгнить и раствориться для новых жизней, там, внизу, во мраке, под землей.
Как они посмели сделать из меня чучело, как это пошло, примитивно, старо!
Люди с плоскими мыслями, они не могут себе представить, что я вполне
человек, со страхами, с болячками, с тяжелой мысленной кашей. У меня тоже
есть желания!
его похоронили, но не в земле, как полагают гуманные традиции, а в
стеклянном ящике, и поставили в гранитном склепе, и показывают прохожим
для изъявления чувств. Сквозь сомкнутые веки он едва замечает их
жалостливые лица и пытается дать сигнал: мол, жив, жив. Освободите, или
убейте до конца. Он пытается моргнуть, двинуть пальцем - не получается. Не
видят, не замечают, не хотят даже догадаться, вытащить из тесного
стерилизованного объема. Ему в голову лезут спасительные мысли о
бактерицидном гниении. Небольшая щелка, одна-две бактерии для начала, а
дальше пусть жрут и размножаются, вот он я, ешьте. Или я несъедобный?
человек с маленькими хитрыми глазками. Имярек видит по глазам, что это не
просто любопытство, но глубокое, почти профессиональное исследование.
Кажется, его интересует не внешняя пожелтевшая оболочка, а что-то внутри.
Да, да, как будто человек пытается понять, кто перед ним - высохшая
бабочка или все-таки человек. Имярек напрягается изо всех сил, пытаясь
дать хоть какой-нибудь знак, хоть какую-нибудь весточку, мол, здесь я,
здесь, еще живехонький, только неподвижный. Поговори со мной, выясни
что-нибудь, я еще вполне, вполне могу пригодиться. Пожалей меня, умный
человек, освободи, если можешь. А ведь можешь, по глазам вижу - можешь.
Разберись, ведь ты много думал обо мне, переживал за меня, мучился надо
мной. Я теперь уже не тот, прости за прошлое, возьми меня отсюда, авось
пригожусь, даром что мозги выпотрошили, я еще ох как очень могу для
человечества послужить. Не получается, незнакомец не замечает малых
шевелений, отодвигается. Вот почти ушел - и вдруг поворачивается,
выдергивает с лацкана булавку и пытается нанизать на нее лежащее тело.
радостью вытирает со лба холодный пот. Вот счастье, - горько усмехается, -
проснуться и снова оказаться в бошкиной тюрьме. Есть чему порадоваться. Он
массирует затекшую шею, поправляет подушку повыше. Слышит, как внизу Бошка
упражняется с метлой, звонко постукивает подкованным сапогом на правой
хромой ноге. Артист. Прикидывается дворником. Он вечно кем-то
прикидывается, то усищи себе наклеит, то брови, - все ему сходит с рук.
Неужели там за стеной не найдется никого, чтоб проучил шута? Впрочем, был
один раз инцидент. Имярек вспоминает, как однажды в праздничный весенний
день в координаторную прибежал разъяренный Бошка. Такого еще не было.
Парик съехал на одно ухо, в глазах чуть не слезы, а во рту голубиное перо.
Что же произошло? - подумал тогда Имярек, - забастовка, бунт, а может,
вооруженное восстание? Обычно в такие праздничные дни Бошка был особенно
весел, разговорчив, даже позволял Имяреку почитать какую-нибудь
исключенную из дозволенного списка книгу. Казалось, что Бошка месяцами
ждет праздника. Да что казалось - безоговорочно и точно, праздничное
шествие действовало на Бошку лучше всяких лекарств. После очередной
манифестации он молодел лет на двадцать. И вдруг на тебе - обратный
эффект. Бошка затравленно вращал глазами, плевался и матерно вспоминал
кого-то из близких. Чем можно было обидеть диктатора? И тут Имярек
вспомнил старую каторжную легенду, почти анекдот, передававшийся из уст в
уста соратниками по партии. Бошка был начисто лишен чувства юмора, но был
умен настолько, что вполне понимал это обстоятельство, и от этого самым
страшным оскорблением считал смех по его адресу. Это выяснилось, когда
Афанасьев Роман
Березин Федор
Пехов Алексей
Каргалов Вадим
Мурич Виктор
Сапковский Анджей