Чтение 82–й страницы книги ~Последний полустанок~

Этого было слишком мало, чтобы отложить полет, до которого оставались
уже не дни, а часы.

* * * * * * * * * *

Часы томительные, тягучие. Поярков места себе не находил. Ну сколько раз
можно осматривать "Унион", проверять управление, оборудование? Сколько раз
изучать расчеты траектории? Да и кроме того, все это было сделано
давным-давно настоящими знатоками своего дела, которым Поярков верил
безоговорочно. А Набатников? А Дерябин? Разве в этих делах они меньше
понимают, чем конструктор?

День клонился к вечеру. И если бы мальчик типа Аскольдика до конца
прочитал книгу, в надежде найти в ней нечто "волнительное" - любят они это
словечко, - то метал бы громы и молнии, писал бы в редакцию, что автор
снизил тему, что не знает он "правды жизни", если накануне полета в космос
некий Поярков, которому выпало это счастье, вдруг прогуливается с какой-то
малозаметной девицей. Разве об этом он должен думать перед
ответственнейшим испытанием?

Аскольдиков, конечно, у нас достаточно, но людей, по духу близких
Пояркову или Нюре Мингалевой, в тысячи раз больше. И автор, как и Димка
Багрецов, страшно хочет им счастья. А кроме того, в жизни человека
настоящая большая любовь значит не меньше космического полета, и все это
неотделимо друг от друга. Вот почему Поярков с нетерпением ждал того часа,
когда можно постучаться в комнату Нюры и вызвать ее на прогулку. Теперь он
знал, что говорить.

Ни от кого не таясь, Поярков взял Нюру под руку и вышел за ворота
института.

Где-то за снежной вершиной догорало небо. Поярков сказал, что ночью
должен улететь на контрольный пункт, и сразу же замолчал. Молчали долго.
Слышался лишь размеренный точный шаг.

- Вы меня любите? - неожиданно спросил Поярков. - Я знаю, вы не солжете.

Нюра молчала.

И это молчание было столь красноречивым, что у Пояркова остановилось
дыхание. Он поднял ее, маленькую, легкую, и, раскачивая на руках, что-то
шептал, низко наклонившись к лицу.

Нюра хотела освободиться - все это случилось так неожиданно!.. Было и
радостно и немного стыдно. Она оправдывалась:

- Я просила узнать... Ведь когда-то...

- Не обижай меня, - говорил Серафим Михайлович, целуя ее. - Ничего не
хочу знать. Ничего.

Потом они сидели на скамейке, где любил отдыхать Набатников, где
когда-то Димка на расстоянии метра друг от друга сиживал с Риммой.
Казалось, вот оно пришло, долгожданное счастье, но в душе росла тревога.
Поярков проклинал себя, что не сумел сдержаться, что все это случилось
накануне самого рискованного в мире опыта, и если он не вернется, то
заставит Нюру еще больше страдать.

Она же, чувствуя что-то напряженное, неладное, выспрашивала. И дело
здесь не в мистике, телепатии и народных приметах, что, мол,
"сердце-вещун". Тут совсем другое. Сдержанность чувств, великолепное
качество в жизни, дается не каждому. Иной хоть и знает, что для общей
пользы нужно солгать, но когда это сделает, вдруг заалеет как маков цвет.
Так было и с Поярковым. Он не лгал, а просто уводил разговор в сторону.

- Но почему нельзя было днем улететь? - допытывалась Нюра. - Почему
ночью?

- Некогда.

- Нашли же время для меня?

Глядя на мерцающую многоцветную звездочку, самую яркую на всем
небосклоне.

Нюра, как бы вспомнив о чем-то, спросила:

- Вы будете отсюда далеко?

- Далеко, - чуть слышно ответил Поярков.

- Пусть не покажется это вам смешным, но я прошу: посмотрите на ту
звездочку. - Нюра подняла к ней голову. - Завтра в это же время я тоже
буду смотреть на нее и думать о вас.

Прищурив глаза, Поярков заметил, что от дальней звездочки тянется к
нему тонкий, как алмазная нить, сияющий лучик. Это первая линия связи,
которую изобрели влюбленные. Тайным шифром, неслышимым и невидимым,
поверяют они друг другу мысли и чувства... Наивная игра, но сейчас ее
предлагает любимая.

- Обещаете? - спросила она, обняла его голову, прижала к груди.

И тут случилось самое непонятное, самое волнующее в жизни Пояркова. Он
услышал, как бьется сердце любимой. Он слышал его размеренный стук, потом
быстрые неуверенные толчки, замирание и вновь властные удары - тук-тук-тук.

Он понимал ее волнение, и сердце его отвечало тем же. Оно живет! Оно
твое!

И не видели они, как мимо проходил Димка Багрецов, и, конечно, не
знали, как тяжело ему. Именно здесь, на этой скамейке, сидел он с Риммой,
а сейчас бродит и бредит воспоминаниями. Радостно лишь то, что эти
счастливы. Пусть опять он что-то потерял. Но как хочется всех хороших
людей сделать счастливыми!.. Бабкин скоро уедет домой. Стеша ждет не
дождется, соскучилась. А у Вадима никого нет, ни одна девушка по нему не
скучает.

Сегодня он хотел поговорить по телефону с матерью, но раздумал, боялся
ее взволновать - ведь она догадается по голосу, что сын чем-то обеспокоен.

Разве это скроешь?

А Тимка ни о чем не догадывался. Вот и сейчас, когда Вадим сказал, что
ночью улетает на другой контрольный пункт, Бабкин мог только посоветовать
одеться потеплее.

- Может, на Алтай полетишь. Там горы повыше, чем здесь. Холодно. А я,
наверное, больше никуда не полечу, - продолжал он, сжимая и разжимая
больные пальцы, как ему советовали, для гимнастики. - Слишком много
приключений.

Стеша беспокоится.

- Но ведь она понимает...

- Да, конечно. Только вот у меня дочь скоро будет.

- Почему дочь?

- Так хочу. Ее труднее воспитывать.

- Оригинальничаешь, Тимка. Все говорят, что мальчишки - сорванцы, а
девочки тихие.

- А потом вырастет какая-нибудь Римма.

Вадим печально заметил:

- Бывает. - И, тут же вспомнив историю с аккумуляторами, сказал: - А
вдруг бы она такую штуку учинила перед завтрашним полетом? Полная
катастрофа!

Как ни странно, всегда спокойный, даже флегматичный, Бабкин заговорил
резко, взволнованно:

- Ты думаешь, она бы переживала? Ерунда! А таких девчонок много. У них
свои интересы. Танцплощадки, сплетни, тряпки... Нет уж, довольно! И если у
меня будет дочь, то прежде всего я отниму у нее мечту о подобной чепухе. А
ведь есть девчонки, которые только в этом и видят счастье.

- Их никто не научил любить, - в грустном размышлении подсказал Вадим.
- Любить свой труд и хороших людей.

Прощаясь с Бабкиным, Вадиму хотелось расцеловаться, но он сдержался,
чтобы не выдать себя... Да, конечно, ничего особенного, обычный рейс на
"ИЛ-18".

До скорого свидания, Тимка.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Космонавты накануне старта. О чем они могли думать и

как об этом узнать? Что такое вялая лирика и можно ли

ее определить методами электроники? И в конце - о

крылатом слове победы и счастья.

Нечего и говорить, что подготовка к таким ответственным испытаниям была
закончена задолго до полета, назначенного на рассвете. С шести часов
вечера территория, откуда должен был подняться "Унион", находилась под
усиленной охраной, и ни один человек, кроме директора Ионосферного
института Набатникова и еще двух-трех ответственных лиц, не имел права
подходить к летающей лаборатории.

Нельзя даже сравнивать предыдущий старт с территории НИИАП, когда
"Унион"

нужно было только переправить на ракетодром Ионосферного института, но
все же печальный опыт с молодыми инженерами, случайно оставшимися в
центральной кабине, сейчас несомненно учитывался.

Здесь бы, конечно, никогда такого не произошло. Сам Набатников
осматривал каждый отсек гигантского диска, низко согнувшись, до боли в
спине ходил по трубчатым коридорам, заглядывая в камеры. Освещение
прекрасное, не хуже, чем в гостиных и каютах комфортабельного
дизель-электрохода. Ему представлялось, что после испытаний "Унион"
переоборудуют и вместо камер здесь появятся действительно каюты для