искренность; ну, пожалуйста, - "mon ami", или, если хотите, по-вашему: "друг
мой"!
мой" не выражает тесной, домашней привязанности; я не могла сказать мосье
Полю "mon ami", а "друг мой" сказала без колебаний. Он же не ощутил разницы
и вполне удовлетворился моим английским обращеньем. Он улыбнулся. Если бы
только вы увидели его улыбку, мой читатель, вы бы тотчас заметили разницу
между теперешней его наружностью и тем, как он выглядел полчаса назад. Не
помню, случалось ли мне прежде видеть на устах и в глазах мосье Поля улыбку
радостную, довольную или нежную. Сотни раз наблюдала я у него ироническое,
язвительное, презрительное, торжествующее выражение, которое сам он, верно,
считал улыбкой, но внезапное проявление чувств более теплых и нежных
совершенно меня поразило. Лицо преобразилось так как будто с него сняли
маску, глубокие борозды разгладились; даже цвет кожи стал светлей; южную
желтоватую смуглость, говорившую об испанской крови, вытеснил более свежий
оттенок. Кажется, никогда еще я не видела, чтобы человеческое лицо так
менялось. Он проводил меня до кареты, тут же вышел и мосье де Бассомпьер с
племянницей.
едва мы уселись и за нами затворились дверцы кареты, она дала волю своему
раздраженью. С горечью нападала она на доктора Бреттона. Она была не в силах
ни очаровать его, ни уязвить, ей осталась одна ненависть, и эту ненависть
она изливала так преувеличенно и неудержимо, что сперва я стоически ее
слушала, но, наконец, оскорбилась несправедливостью и вдруг вспылила. Меня
взорвало, ведь я тоже иногда бушую, а общество моей красивой, но
несовершенной спутницы всегда трогало во мне все самые худшие струнки.
Хорошо еще, колеса кареты страшно грохотали по шозвилльской мостовой, ибо,
могу заверить читателя, в экипаже нашем не водворилось ни мертвой тишины, ни
покойной беседы. Отчасти искренно, отчасти играя я стала усмирять Джиневру.
Она бесилась от самой улицы Креси; следовало укротить ее прежде, чем мы
окажемся на улице Фоссет: пора было показать ей самой ее неоценимые качества
и высокие достоинства; и сделать это надлежало в тех выраженьях, которые
доходчивостью и любезностью могли соперничать с комплиментами, какие Джон
Нокс{321} расточал Марии Стюарт. Джиневра получила хороший урок; и он пошел
ей на пользу. Я совершенно уверена, что после моей трепки она легла спать,
вполне отрезвев, и спала еще слаще обычного.
его прерывали; поэтому преподаватели и воспитанницы школы, все вместе и
каждая порознь, считали, что пройти мимо него в то время, когда он ведет
урок, - значит рисковать жизнью.
опаскою огибала эстраду, как корабль огибает рифы. Что же до привратницы
Розины, на которой лежала опасная обязанность каждые полчаса извлекать
учениц прямо из класса и тащить их на урок музыки в часовню, в большую или
малую залу, в salle a manger, словом, туда, где стояли фортепьяна, то после
второй-третьей попытки она от ужаса теряла дар речи, ибо всякий раз ей
метали неописуемый взгляд сквозь смертоносные очки.
одной из учениц, и покуда руки мои трудились над пяльцами, слух упивался
раскатами голоса, бушевавшего в соседнем классе и каждую минуту
становившегося все беспокойней и грозней. Прочная стена защищала меня от
надвигавшегося шторма, а если б не помогла и она, можно было легко спастись
бегством во двор через стеклянные двери; поэтому, признаюсь, нараставшие
признаки бури скорее забавляли, чем тревожили меня. Но бедная Розина
подвергалась опасности: тем незабвенным утром она четырежды совершала свой
рискованный поход - и вот теперь ей предстояло в пятый раз выхватывать, так
сказать, головню из пламени - ученицу из-под носа у мосье Поля.
Monsieur va me tuer, je suis sure, car il est d'une colere!*
гневается! (фр.)
porte, ou passera par cette division, sera pendue - fut-ce Madame Beck
elle-meme!*
дверь иди пройдет по отделению, я повешу, будь то хоть сама мадам Бек! (фр.)
коридоре снова послышалось шарканье Розининых пан-туфель.
войду, жуть, как я боюсь его очков. А тут пришел нарочный из Атенея. Я
сказала мадам Бек, что не смею ему передать, а она говорит, чтобы я вас
попросила.
обязанностей. Полно, Розина! Несите свой крест. Смелей - рискните еще разок!
Пусть мадам нанимает для такой службы жандарма. Ouf! Je n'en puis plus!*
идти в Атеней, потому что туда пожаловал официальный гость - инспектор, что
ли, и мосье должен с ним повидаться: сами знаете, как он ненавидит такое.
восставал против всякой повинности и неизбежности. Я, однако, решилась - не
без страха, конечно, но страх мой мешался с другими чувствами, и, между
прочим, с любопытством. Я отворила дверь, вошла, закрыла ее так быстро и
тихо, как только позволяла не слушавшаяся меня рука; промешкать или
засуетиться, загреметь задвижкой или оставить дверь неприкрытой значило
усугубить вину и навлечь еще более страшные громы. Итак, я стояла, а он
сидел; его дурное (если не ужасное) расположение духа было заметно; он давал
урок из арифметики (он мог преподавать все, что ему вздумается), арифметика
же своею сухостью неизменно его раздражала; ученицы трепетали, когда он
говорил о числах. Он сидел, склонясь над столом; с минуту он крепился, чтобы
не замечать шороха у дверей в нарушение его воли и закона. Мне того и надо
было: я выиграла время и успела пересечь залу; легче отражать взрыв ярости с
близкого расстояния, чем подвергаться угрозе издалека.
заслуживала внимания; он продолжал урок. Но презрением он не отделается -
ему придется выслушать меня и ответить.
эстраду, и я неловко пыталась сбоку заглянуть ему в лицо, которое еще от
дверей поразило меня близким и ярким сходством с черно-желтой физиономией
тигра. Дважды выглядывая из укрытия, я безнаказанно пользовалась тем, что
меня не видят; но на третий раз его lunettes* перехватили и насквозь
пронзили мой взгляд. Розина оказалась права: сами стекла наводили ужас,
независимо от яростного гнева прикрываемых ими глаз.
эти "lunettes" не могли изучать преступника под самым носом у мосье; потому
он сбросил их, и вот мы были в равном положении.
испытывала страха; и тогда как он требовал веревку и виселицу во исполнение
только что объявленного приказа, я предлагала взамен нитки для вышивания с
такой любезной готовностью, которая хоть отчасти укротила его гнев.
Разумеется, я не стала перед всеми демонстрировать свою учтивость; я просто
завела нитку за край стола и прикрепила ее к решетчатой спинке
профессорского стула.
груди и глотки, ибо он тесно стиснул зубы и, казалось, поклялся ничему на
свете уже не улыбаться.
l'impossible, des choses inouies"*, - и решив, что всего лучше говорить
напрямик, сразу окатив его душем, я передала тихо и скоро просьбу из Атенея,
всячески преувеличив неотложность дела.
Каменистый Артем
Херберт Фрэнк
Сертаков Виталий
Доставалов Александр
Посняков Андрей
Корнев Павел