разноцветным стеклом. Михайло же, высокий, жилистый, насмешливый парубок,
каким-то образом влюбил в себя Катрю Вуркоброневну, дочку самого богатого в
селе человека. Старый Вуркоброн конечно же не преисполнился восторгом при
известии о дочкиной влюбленности и на брак согласия не дал. А когда Катря
все-таки убежала к Михайлу, он проклял и ее, и зятя, и, на всякий случай,
весь их будущий приплод, то есть всех детей, которые у них появятся. У них
родилась дочка Нацька. Петьку было пять лет, Нацьке - три, ничем особенным
она не отличалась, кроме быстрых, как у матери, черных глаз да еще тем, что
вместе с матерью зачем-то ела мел и всегда ходила с белыми, как у
утопленников, губами.
целью доказать миру, что разъединяет только богатство, бедность же
объединяет и братает: жили они воистину по-братски - ни ссор, ни
недоразумений, и дети их сновали по обеим половинам хаты, не различая, где
свое, где чужое, и вся эта усадьба тоже стояла не поделенная между ними, так
как поначалу они ничего не имели, потом Карналю красноармейцы оставили
раненую серую кобылу, он ее вылечил, купил еще теленка и вырастил корову, а
Михайло так ничего и не приобрел, да он и не хотел приобретать,
пренебрежительно плевал сквозь зубы, посмеивался: "Будет у тебя кружка
молока, так разве не дашь моей Нацьке?" В самом деле, молоко пили Петько и
Нацька одинаково, наверное, и пасли бы корову вместе, если бы Нацька была
хоть немного постарше.
сообща, а потом вдруг Михайло стал ожесточеннейшим врагом и "Красного
борца", и Андрия Карналя. Привел во двор гигантского вороного жеребца Арана,
дикого зверя, с красными, чуть ли не огнедышащими ноздрями, с желтыми,
огромными, как крупные желуди, зубищами, запер его в конюшне, где перед тем
стояла отведенная ныне в колхоз Карналева кобыла, повесил на дверь черный
тяжелый замок, закричал Андрию:
село знало, что Арап принадлежит кулаку Вуркоброну, который, чтобы уберечь
жеребца от обобществления, решил спрятать его у зятя, забыв и о своих
проклятиях, и о Михайловой дружбе с таким же голодранцем, как он сам, -
Карналем.
А тебе еще скажу: не шли Зота, не то порешу!
плавней, даже самый низкий весенний паводок заливал его хату по окна, и
тогда Зот с женой Уляной и двенадцатью детьми забирались на печь и оттуда
посматривали с любопытством: поднимется ли вода еще или уйдет. Как-то так
обходилось, что вода отступала, не добравшись до печи, все дети оставались
целыми, но она смывала со стен побелку, и хата стояла до следующего паводка,
как пестрая корова, - снизу рыжая, выше окон хоть и довольно грязная, но
все-таки белая. Белить хату заново Зот жене не позволял - не на что было
купить побелку, а еще - не любил напрасно траты сил, ведь в следующую весну
снова придет в огород днепровская вода и снова слижет мел со стен, оставив
после себя только безнадежную рыжину.
Мотря, Катерина, - а по-своему, ласкательно: Ваненя, Петеня, Васеня, Мотеня,
Катеня. Этим он сразу как бы возвышался над всеми другими отцами в Озерах,
так как по двенадцать детей имели и другие, но придумать им такие красивые и
непривычные имена как-то никому не приходило в голову. Внешне Зот относился
к самой неказистой части мужского населения Озер. Маленький, болезненный,
вечно ободранный, волосы, что когда-то росли, наверное, как и у всех людей,
на голове, по неведомым причинам перекочевали на лицо, на черепе остались
лишь реденькие кустики, зато на щеках чернели такие чащи, что в них хоть
волкам выть. Имущества у Зота никакого не было, харчей тоже, в огороде у
него все вымокало, а потом выгорало от зноя, просить он тоже ни у кого не
просил - был гордым. Как жил, чем кормил своих детишек и свою плодовитую,
как земля, Уляну, никто бы сказать не мог. Если бы существовал господь бог,
то и тот, видимо, вряд ли сумел определить, чем держался на свете этот
странный человечек. Одним словом, хозяин такой, что и комар на окне не
продержится - сдохнет.
стать во всем помощником Карналю, но вышло так, что Зота пришлось еще
уламывать: больше всего он боялся потерять свою независимость.
далекие камни возле Заборы, на могучие разливы Днепра посреди белых промытых
песков, - это все мое, куда хочу, туда иду, что хочу, то и делаю, а в ТОЗе
твоем что мне?
правде говоря, и сам не знал, что можно предложить Зоту: никто не помнил,
чтобы тот проявлял склонность к какому-либо делу.
щеке, поскольку чуба не имел уже давно и, следовательно, не мог чесать
традиционное место, из которого все надеются навлечь какие-то мысли.
правда, все-таки кони, без коня и человек не человек... Ты думаешь, если у
Зота нет коня, так он и не знает, что такое конь? Ты ведь так думаешь? А ну,
скажи!
разговоры с Зотом.
стоят в Тринчиковой конюшне и грызут желоба.
коням его подпускали разве что вычистить навоз, кормили же и поили лошадей
другие, а ездили на них только Тринчик да его сыновья... Теперь, выходит, он
сам себе пан, сам себе свинья.
ренессансом, если бы в Озерах кто-нибудь в те времена слышал такое слово. Он
бросил свою пеструю хату с Уляной и всеми Васенями и Катенями, переселился в
конюшню, где спал на душистом сене под смачное конское хрупанье и
попырхивание. Утром вставал свежий и полный жажды деятельности, еще до
восхода солнца выводил лошадей к корыту с водой, потом задавал им свежего
сена, чистил, гладил, когда же всходило солнце, становился на пороге конюшни
и грел зубы на солнце, как цыган: зажмуривал глаза, выставляя под лучи
небесного светила свою черную щетину, из которой сверкали его крупные,
ослепительные зубы, сохранившиеся все до единого, целехонькие, острые -
только есть, жевать, улыбаться новой жизни, свободе, радости.
Тринчиковой хате, ставшей конторой "Красного борца", каждый день проводились
собрания, и на всех собраниях непременно выступал Зот, начиная свое
выступление заявлением по стилю, почти идентичному с манифестами бывшего
русского императора Николая Второго: "Я, Зот Саличенко, главный конюх
колхоза "Красный борец"..."
деятельного и заботливого конюха во вновь созданных колхозах, он не принимал
коней просто так, а требовал, чтобы бывшие хозяева приводили их в колхоз
вычищенными, в новых уздечках и непременно ременных, не веревочных, как это
норовили проделывать некоторые скупые дядьки. Зота вызывали в район на
совещания передовиков, но, развивая критику и самокритику, о которой
неутомимо напоминал из Кремля вождь, осуждали Зотовы выдумки и
привередливость, поскольку для успешного развития процесса коллективизации
не имело значения, вычищены ли обобществленные лошади и ременные ли на них
уздечки или веревочные, - главное, чтобы лошадей было больше, лошадь -
тягловая сила, а на тягловой силе держится все сельское хозяйство. Когда Зот
возвращался с совещаний и его спрашивали, что там было, он тяжело вздыхал,
забывая про свою императорскую формулу обращений, жаловался почти плаксиво:
"Били, били, шею мылили, мылили, еще и на пузо положили, оппортунистом
окрестили!"
верхом глупости, но дело и не в ее ревности, а в том, что Михайло
Андриевский на все уговоры Карналя идти в колхоз, сплевывая слюну через
приклеенный к нижней губе бычок, издевался над ним:
усадьбе в тот же день, подергивая новые, чуть-чуть широковатые для его
тощего живота штаны из чертовой кожи, направился к конюшне, отворил крепкие,
поставленные еще покойным Колесником, двери с облупившейся на них красной
краской, смело шагнул в темноту, пахнувшую лошадью, запахом ныне для Зота
самым близким и, так сказать, профессиональным.
щурившего на него глаз с высокого крыльца, разинул было рот, намереваясь не
то сказать, не то крикнуть что-то, но передумал, снова нырнул в темные,
пропахшие конем сумерки конюшни. Там что-то взревело, грохнуло, вскрикнуло.
Теперь уже Зот не выскочил, а насилу выполз из конюшни. Рубашка на нем была
разодрана, брюки требовалось придерживать, чтобы не распались на две части,
руки дрожали, а лицо было такое, будто его три дня било бурями и ливнями.
Невольно возникало предположение, что Зот плакал, но если и впрямь текли из
его глаз слезы, то сразу же бесследно исчезали в черных зарослях щек.
Черепнин Владимир
Суворов Виктор
Березин Федор
Андреев Николай
Мичурин Артем
Посняков Андрей