Чтение 82–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

толпами уходят от реки отроги, в ярко-зеленой щетине леса, с облысевшими
вершинами. Справа вздыбился толстенный голец, весь исполосованный старыми
шрамами, на ободранных боках ржавые потеки. Он, как часовой, застыл в
настороженной позе над дремлющим в вечерней прохладе пространством. А
впереди, за просинью береговых тальников, чуть заметно сквозь голубоватую
дымку маячит далекий горизонт.

Еще не верю. Не знаю, что сказать. С плеч сваливается обреченность, и
вдруг становится так легко, будто только что народился. Одно ясно: мы
вырвались, мы еще можем быть людьми. Навстречу сплошной зеленью наплывает
тайга. Высокой стеной пирамидальных елей встает она над измученной Маей,
шумит ласково, зазывно. Лесной хвойный аромат опьяняет, не могу наглотаться.
Какая в нем живительная сила, и почему мы раньше не замечали этого?..

Еще плывем, плывем потому, что не хочется обрывать этот счастливый
день. Да и река вдруг становится нашим союзником, легко несет наш плот по
зыбкой прозрачной дороге. Надежда становится реальностью...

Теперь мы чувствуем -- цель близка. Никогда я еще не испытывал такой
чистой радости. К ней примешивается чувство гордости за спутников. Они
прикованы к плоту, но я твердо знаю, что лишь благодаря их смелости,
благодаря их преданности мы выбрались из мрачной щели. Бывают минуты, когда
самая сложная обстановка внезапно открывается перед нами в совершенно ясной
форме, -- такое состояние у меня сейчас. Нет, не напрасны были наши
усилия!..

Василий Николаевич поворачивает голову ко мне, рот его полуоткрыт,
хочет что-то сказать и от волнения заикается. Я подхожу к нему.

-- Дым! -- выпаливает он.

-- Где дым?

-- Снизу тянет.

Вижу, собаки всполошились. Подняв морды, они взахлеб глотают воздух. Я
впиваюсь глазами в пространство: над широкой долиной реет закатный сумрак,
тайга наливается густой синевой, меркнет прохладное небо. Но дыма не вижу.

Трофим пытается подняться, выгибает живот, силится разорвать веревку.

-- Проклятье!.. -- И он со стоном валится.

Я подсаживаюсь к нему.

-- Успокойся, Трофим. Клянусь, как только причалим к берегу -- развяжу.

-- Какой вы жестокий! -- и он отворачивается от меня.

-- Да, Трофим, это ужасно, но судить меня ты будешь после, а сейчас
терпи.

Я отхожу к веслу. Теперь мне кажется, что мы безбожно медленно плывем,
на самом же деле мы не плывем, а летим. Впереди виден залесенный отрог,
перехватывающий наполовину долину. Я смотрю левее, что-то там серое клубится
над вершинами елей? Да, да, это дым!

-- Люди близко, лю-у-ди-и! -- кричу я, а сам еще боюсь радоваться.

Береговые ели закрывают дым. Возвращаются сомнения. Не воображение ли
шутку сыграло с нами? Я становлюсь на груз -- ничего не видно. Кричу во всю
силу. А река отходит вправо...

Дым был виден далеко левее от реки. Неужели пронесет?.. Я бросаюсь к
грузу, хочу достать карабин, дать о себе знать, но он зацепился ремнем за
что-то твердое, не могу вытащить. И вдруг где-то впереди выстрел потряс
вечерний покой долины. Еще и еще.

Река побежала быстрее. Замелькали частоколом береговые тальники. Ближе
надвинулся отрог. Я поднимаю к небу ствол карабина, стреляю. Нам отвечают
выстрелом. Стреляю еще, и опять слышится ответный звук.

У Маи не хватает для нас скорости. Вот-вот долину накроет ночь.

До отрога остается с километр. Река, спрямив свой бег, несется к нему и
там, у последней скалы, обрывается белыми бурунами. Быстро тает
расстояние... Еще неуловимое мгновение. Но тут нас щадит поток -- проносит к
тиховодине за скалу.

Собаки вдруг все сразу попрыгали в воду и были отброшены течением вниз.
Вижу, слева на пологом берегу палатки, костер. На гальке стоят люди, они
машут руками, что-то обрадованно кричат.

Но как только мы отплыли от скалы и нас можно было рассмотреть, восторг
мгновенно исчез. Связанный веревками Трофим, лежащий в спальном мешке
Василий Николаевич, донельзя потрепанный плот с одним веслом -- произвели на
всех удручающее впечатление. Первую минуту никто не знал, что делать. Да и я
растерялся от радости.

Мы уже проплывали лагерь, когда послышался знакомый голос Хамыца
Хетагурова.

-- Что же мы стоим, ловите!

Двое рабочих бросились к нам вплавь. Я подал им конец причальной
веревки, и наше героическое суденышко подтащили к берегу...

Не знаю, забуду ли я когда-нибудь этот плоский берег, усыпанный мелкой
речной галькой, с дремлющими лиственницами под теплым небом, горячий шепот
тальников и этих людей, онемевших от ужасного зрелища, которое мы собою
представляли в момент встречи.

-- Развяжите! -- со стоном вырывается у Трофима.

Все смотрят на меня. В их глазах и протест и обвинение. Мне больно. Я
опускаюсь к Трофиму. Спальный мешок и одежда на нем мокрые, в рыжеватой
бороде запутались блестящие капли влаги. Пытаюсь развязать веревки, но
мокрые узлы прикипели к рукам. Кто-то резанул по ним ножом.

О, я хорошо помню эти ужасные руки, синие, с кровавыми браслетами.

Я помогаю Трофиму встать. Он улыбается, обнимает меня правой рукой, --
в такие минуты не только другу, а и кровному врагу простишь обиду. Хетагуров
подхватывает его слева, и мы сходим с плота на берег. Какими счастливыми
были эти первые шаги прочь от опасности, от смерти!

Василия Николаевича снимают вместе со спальным мешком.

Вдруг снизу, из-за берегового тальника, вырывается Берта, несется к
нам. Тут мы оказываемся свидетелями сцены, умилившей наши сердца. Берта еще,
видимо, на реке узнала своего хозяина Кирилла Лебедева. Как очумелая,
бросается на него, сбивает с ног, лижет его. Тот не сразу узнает давно
пропавшую собаку. Но вот он захватывает ее своими сильными руками.
Посмотрели бы вы на эту сцену!

Мы все направляемся к костру. Пахнуло свежеподжаренным мясом. Вижу, на
брезенте "накрыт стол" с претензией на какую-то торжественность: тут и
бутылки спирта, и отварной молодой картофель, и городская закуска, и зеленый
лук... В другое бы время порадоваться заботе друзей, а сейчас ничего этого
не нужно.

-- Давно вы здесь? -- спрашиваю я Хетагурова,

-- Часа три как пришли из Удского. Только успели установить рацию, как
с борта самолета нам сообщили, что обнаружили плот в десяти километрах
отсюда. Мы выставили сторожевой пост на скале, накрыли стол, хотели
встретить, как положено, но получилось не совсем...

-- Ничего, все наладится. Мы пережили свою смерть, -- это самое
главное.

Собираемся у костра. Трофим немного размялся. У Василия Николаевича
такое отчужденное лицо, словно у него не осталось ничего в жизни. Он зарылся
в спальный мешок, тихо плачет. Над ним склонились товарищи. Мною овладевает
усталость, от которой, кажется, можно умереть. Я не борюсь с нею, рад, что
пришел ее час. А на лицах друзей ожидание, они хотят знать, почему плачет.
Василий, почему у Трофима на руках кровавые ссадины? Но я не хочу об этом
вспоминать.

-- Кирилл! -- обращаюсь к Лебедеву. -- Достань из нашего груза большой
полог, натяни его. Я лягу спать.

-- А ужинать? -- спрашивает Хетагуров.

-- Это после, все -- после, когда мы придем в себя.

-- Может быть, ты скажешь хотя бы в нескольких словах, что случилось с
вами?

-- Что случилось... Вот вам мой дневник, написан он неразборчивым
почерком, но ты, Хамыц, прочтешь.

Над далеким горизонтом потух закат. Еще не окрепли редкие огоньки
звезд, а уж долину накрыло мраком. Тайга, убаюканная прохладой, засыпала.
Где-то в чаще, не добежав до нас, заглох ветерок.

-- Спокойной ночи! Ты, Трофим, ляжешь со мною,

Он не удивился.

Я сбрасываю с себя жалкие остатки одежды. Забираюсь под полог. Полное
ощущение, что нас выбросило на благодатную землю, и уже не нужно напрягать
мышцы, бороться с бурунами, здесь все к твоим услугам... Я засыпаю, точно
опускаюсь на дно теплого озера.

В полночь пробуждаюсь внезапно, словно от набатного звука. Где я?
Напрягаю память: в голове неясные обрывки вчерашнего дня. Узнаю рев бурунов
под скалою. Открываю глаза. Рядом лежит Трофим. По полотняной стене пляшут
огненные блики костра. Слышится людской говор.

С трудом приподнимаю полотнище полога. Непроглядным мраком окутана
тайга. Стоит она, не шелохнется, спит. Огонь, вспыхнув на миг, осветил
картину. Хетагуров, сложив по-кавказски калачиком ноги и наклонившись к
огню, читает вслух дневник. Техник Кирилл Лебедев сидит рядом, обхватив
загрубевшими руками согнутые колени, хмурит густые брови. Радист Иван
Евтушенко, светловолосый парень с задумчивым лицом, топчется у костра,
сушник в огонь подбрасывает, а сам нет-нет да и прислушается, покачает
головою.

Вижу: не торопясь поднимается десятник Александр Пресников, добродушный
великан. Расправляет могучие плечи, широченными ладонями растирает затекшие
ноги, удивляется вслух:

-- Приключится же этакая чертовщина!.. -- и, зачерпнув из котелка чай,
стоя пьет.

Филька Долгих -- щупленький, с быстрыми птичьими глазами, -- сидя,
подпирает спиною толстую лиственницу. Вот он левой рукою достал из кармана
кисет, отрывает бумажку, мнет ее, насыпает махорки, подносит цигарку к
губам, хочет слепить ее, да так и замирает с открытым ртом, повернувшись к
Хетагурову.

У забытого всеми "стола" Кучум караулит пахнущие куски мяса, нанизанные