- Афросьюшка, друг мой сердешненький, аль не
рада? Ведь будешь царицею, а Селебеный...
"Серебряный" или, нежнее, как выговаривают малень-
кие дети -- "Селебеный" было прозвище ребенка, непре-
менно, думал он, сына, который должен был родиться
у Евфросиньи: она была третий месяц беременна. "Ты
у меня золотая, а сынок будет серебряный", говорил он
ей в минуты нежности.
- Будешь царицею, а Селебеный наследником?-
продолжал царевич.- Назовем его Ваничкой - благоче-
стивейший, самодержавнейший царь всея России, Иоанн
Алексеевич?..
Она освободилась тихонько из его объятий, огляну-
лась через плечо, хорошо ли лампадка горит, закусила
персик и, наконец, ответила ему спокойно:
- Шутить изволишь, батюшка. Где мне, холопке,
царицею быть?
- а женюсь, так будешь. Ведь и батюшка таковым
же образом учинил. Мачеха-то, Катерина Алексеевна
тоже не знамо какого роду была - сорочки мыла с чу-
хонками, в одной рубахе в полон взята, а ведь вот же цар-
ствует. Будешь и ты, Евфросинья Федоровна, царицею,
небось не хуже других?..
Он хотел и не умел сказать ей все, что чувствовал:
за то, может быть, и полюбил он ее, что она простая
холопка; ведь и он, хотя царской крови - тоже простой,
спеси боярской не любит, а любит чернь; от черни-то и
царство примет; добро за добро: чернь сделает его царем,
а он ее, Евфросинью, холопку из черни - царицею.
Она молчала, потупив глаза, и по лицу ее видно было
только, что ей хочется спать. Но он обнимал ее все креп-
че и крепче, ощущая сквозь тонкую ткань упругость и
свежесть голого тела. Она сопротивлялась, отталкивая
руки его. Вдруг нечаянным движением потянул он вниз
полурасстегнутую, едва державшуюся на одном плече
сорочку. Она совсем расстегнулась, соскользнула и упала
к ее ногам.
Вся обнаженная, в тусклом золоте рыжих волос, как
в сиянии, стояла она перед ним. И странною и соблаз-
нительною казалась черная мушка над левою бровью.
И в скошенном, удивленном разрезе глаз было что-то
козье, чуждое и дикое.
- Пусти, пусти же, Алешенька. Стыдно?
Но если она стыдилась, то не очень: только немного
отвернулась со своей обычною, ленивою, как будто през-
рительной усмешкою, оставаясь, как всегда, под ласками
его, холодною, невинною, почти девственной, несмотря
на чуть заметную округлость живота, которая предре-
кaла полноту беременности. В такие минуты казалось ему,
что тело ее ускользает из рук его, тает, воздушное, как
призрак.
- Афрося? Афрося?- шептал он, стараясь поймать,
удержать этот призрак, и вдруг опустился перед ней на
колени.
- Стыдно,- повторила она.- Перед праздником.
Вон и лампада горит... Грех, грех?
Но тотчас опять равнодушно, беспечно поднесла за-
кушенный персик ко рту, полураскрытому, алому и све-
жему, как плод.
"Да, грех,- мелькнуло в уме его,- от жены начало
греху, и тою мы все умираем"...
И он тоже невольно оглянулся на образ, и вдруг
вспомнил, как точно такой же образ в Летнем саду, но-
чью, во время грозы, упал из рук -батюшки и разбился
у подножия Петербургской Венус - Белой Дьяволицы.
В четырехугольнике дверей, открытых на синее море,
тело ее выступало, словно выходило, из горящей синевы
морской, золотисто-белое, как пена волн. В одной руке
держала она плод, другую опустила, целомудренным
движением закрывая наготу свою, как Пеннорожденная.
А за нею играло, кипело синее море, как чаша амврозии,
и шум его подобен был вечному смеху богов.
Это была та самая дворовая девка Афроська, кото-
рая однажды весенним вечером в домике Вяземских на
Малой Охте, наклонившись низко в подоткнутой юбке,
мыла пол шваброю. Это была девка Афроська и богиня
Афродита - вместе.
"Венус, Венус, Белая Дьяволица!" - подумал царевич
в суеверном ужасе и готов был вскочить, убежать. Но
от грешного и все-таки невинного тела, как из раскрытого
цветка, пахнуло на него знакомым упоительными страш-
ным запахом, и, сам не понимая, что делает - он еще
ниже склонился перед ней и поцеловал ее ноги, и загля-
нул ей в глаза, и прошептал, как молящийся:
- Царица! Царица моя!..
А тусклый огонек лампадки мерцал перед святым и
скорбным Ликом.
Наместник цесаря в Неаполе, граф Даун пригласил
царевича на свидание к себе в Королевский дворец ве-
чером 26-го сентября.
В последние дни в воздухе чувствовалось приближе-
ние сирокко, африканского ветра, приносящего из глубин
Сахары тучи раскаленного песку. Должно быть, ураган
уже разразился и бушевал в высочайших воздушных
слоях, но внизу была бездыханная тишь. Листья пальм
и ветви мимоз висели, недвижные. Только море волно-
валось громадными беспенными валами мертвой зыби,
которые разбивались о берег с потрясающим грохотом.
Даль была застлана мутною мглою, и на безоблачном
небе солнце казалось тусклым, как сквозь дымчатый
опал. Воздух пронизан тончайшею пылью. Она прони-
кала всюду, даже в плотно запертые комнаты, покрыва-
ла серым слоем белый лист бумаги и страницы книг;
хрустела на зубах; воспаляла глаза и горло. Было душно,
и с каждым часом становилось все душнее. В природе
чувствовалось то же, что в теле, когда нарывает нарыв.
Люди и животные, не находя себе места, метались в тос-
ке. Народ ожидал бедствий - войны, чумы, или извер-
жения Везувия.
И действительно, в ночь с 23-го на 24-е сентября жи-
тели Торре дель Греко, Резины и Портичи почувство-
вали первые подземные удары. Появилась лава. Огнен-
ный поток уже приближался к самым верхним, распо-
ложенным по склону горы, виноградникам. Для умило-
стивления гнева Господня совершались покаянные шествия
с заженными свечами, тихим пением и громкими вопля-
ми самобичующихся. Но гнев Божий не утолялся. Из
Везувия днем валил черный дым, как из плавильной
печи, расстилаясь длинным облаком от Кастелламаре
до Позиллиппо, а ночью вздымалось красное пламя, как
зарево подземного пожара. Мирный жертвенник богов
превращался в грозный факел Евменид. Наконец, в са-
мом Неаполе послышались, точно подземные громы,
первые гулы землетрясения, как будто снова пробужда-
лись древние Титаны. Город был в ужасе. Вспоминались
дни Содома и Гоморры. А по ночам, среди мертвой
тишины, где-нибудь в щелях окна, под дверью или в трубе
очага раздавался тонкий-тонкий, ущемленный визг, точно
пойманный комар жужжал: то сирокко заводило свои
песни. Звук разрастался, усиливался, и казалось, вот-
вот разразится неистовым воем,- но вдруг замирал, об-