Чтение 82–й страницы книги ~Южный крест~

их числа, в этом все дело... Ну, мы с тобой говорили, помнишь? Поэтому я
избрал другой путь.

- Денационализироваться?

- Нет! Перенационализироваться, так будет точнее. Понимаешь, Полунин, я
просто устал быть эмигрантом. Всю жизнь - сколько себя помню, еще с Загреба,
- я ощущаю себя чужим среди окружающих. Некоторым нашим идиотам это даже
нравится, видят в этом печать избранничества, что ли... "Блаженны изгнанные
за правду" и тому подобная чушь. А я не могу, я наконец хочу чувствовать
себя таким же, как все вокруг меня, я не хочу выделяться...

Внимательно слушавший Полунин усмехнулся, покрутил головой:

- Желание понятное, но не всякий сможет почувствовать себя "как все"...
если приходится жить среди чужих.

- Ты-то не сможешь! Именно потому, что ты помнишь Россию, ты сознаешь и
ощущаешь себя русским, а вокруг тебя иностранцы. Но у меня-то этого нет,
понимаешь? Я сам - я! - вечный "иностранец", для югославов, для австрийцев,
для кого угодно... И мне это уже - вот так! - Андрущенко, закинув голову,
полоснул пальцем себя по горлу. - Одни только аргентинцы не тычут мне в
глаза моего "иностранства" - ну, ты знаешь, для них здесь этого понятия не
существует, народ в этом смысле уникальный... Вот почему я и хочу слиться с
ними до конца, чтобы уж никаких граней! Черт возьми, мне двадцать шесть лет,
я еще успею. А ты поезжай, Полунин, таким, как ты, нечего тут околачиваться,
в этом болоте... я про эмигрантский мирок говорю, сам понимаешь. Но только
учти, что о тебе уже знают! Ты на "Сальте", вместе с другими?

- Вероятно, - не сразу ответил Полунин.

- Это будет не раньше июля. Мой тебе совет - уматывай раньше. "Сальту"
и "Санта-Фе" будут провожать с шумом, можешь мне поверить. Там уже и
демонстрации какие-то готовятся, черт знает что еще... Словом, сюрпризов
будет много - униаты, я слыхал, хотят прийти к отплытию со своими попами,
чтобы прямо на пирсе служить панихиду по репатриантам. Представляешь картину
- судно отваливает, а с берега ему вслед: "Во блаженном успении вечный
покой..." - кошмар, с этих изуверов станется. Это-то чепуха, конечно, но
ведь возможны и более серьезные провокации, поэтому я и говорю: если бы ты
успел оформить бумаги раньше и отплыть на любом итальянском судне до
Генуи...

- Подумаю. Но, вообще, ведь там должно ехать много народу, чуть ли не
две тысячи человек... Вряд ли тут что сделаешь в смысле провокаций. Вот
разве что панихиду отслужат, - добавил он, усмехнувшись.

- Ну, не знаю. Береженого, как говорится, и бог бережет.

- Тоже верно. А за предупреждение - спасибо.

- Да, ты ведь знаешь наших "непримиримых" Старые-то зубры еще ничего,
они больше на словах, а вот те, кто помоложе. "Суворовцы" эти одни чего
стоят, там ведь вообще бандит на бандите.

- Адъютант, кстати, не объявился?

- Какой адъютант?

- Ну, генеральский, самого Хольмстона. Ты же мне сам как-то говорил,
что он исчез?

- А-а, да, было что-то, припоминаю. Нет, ничего больше про него не
слышал. Да они, правда, сейчас как-то присмирели - видимо, не разобрались
еще в новой обстановке.

- Ничего, разберутся, сориентируются... Скажи-ка, Игорь, а как другие
отнеслись к тому, что я, мол, "продался"? Из наших общих знакомых никого там
не было, при том разговоре?

- Из общих, пожалуй, не было никого. Ну, а как отнеслись... да
по-разному. Одни не поверили, другие повозмущались для порядка, а кто и
позлорадствовал: ничего, дескать, пускай едет - ему там мозги живо вправят,
где-нибудь на Колыме...

- Ну, понятно. Самый ходкий аргумент.

- Стереотип мышления, что ты хочешь. И ты знаешь, меня это даже
удивило: откуда это злорадство? Казалось бы, ну чего злиться - не ты ведь
туда едешь. Хочет человек рисковать, пусть рискует, тебе-то что. А тут
именно злоба какая-то, понимаешь, как если бы это лично его уязвляло...

- Но ведь так оно и есть, Игорь. Когда не можешь на что-то решиться, а
другой рядом с тобой уже решился, то ты почувствуешь себя именно лично
уязвленным. Все понятно: я вот не смог, а он - может! Как тут не злиться.
Злость, если разобраться, на самого себя - на собственную нерешительность,
собственную трусость, только направлена в другую сторону.

- Пожалуй, ты прав, - согласился Андрущенко. - Я вот сейчас подумал:
интереснейшая тема для психолога - заглянуть в душу типичного эмигранта...
Ведь это страшное дело, Полунин, тут сплошные комплексы - то есть ничего
здорового, все изверчено, выкручено... У эмигранта даже этот пресловутый
патриотизм, с которым вы все так носитесь, и тот оборачивается кликушеством.
Это, я помню, еще в Загребе - я был мальчишкой - соберутся у нас, бывало,
мамашины приятельницы и начинают... О чем бы ни зашел разговор! "Да разве
здесь яблоки, что вы, вот у нас в имении..." - и пошло, и поехало. И яблоки
здесь не те, и вода здесь не та, и люди не люди... В общем-то, понять можно,
но - психоз остается психозом. Что меня больше всего бесит, так это
проклятая эмигрантская склонность вечно шельмовать все окружающее...

- И это можно понять. Они здесь в клетке, а клетка не может вызывать
симпатии.

- Так черт же тебя дери, поезжай в другую страну, коли эта не по душе!

- А там что изменится? И в Австралии будет то же самое, и в Канаде.
Понимаешь, это клетка, которую каждый обречен таскать на себе.

- Кстати, вот иллюстрация к этой теме, - Андрущенко усмехнулся
невесело. - Ты не был на последнем "Дне русской культуры"?

- Я в январе плавал.

- Жаль, много потерял. Кока Агеев там отличился - такой скандал учинил,
что ты! Я попал случайно, вообще-то я на эти празднества не хожу, а тут
редактор попросил дать информацию. С чего это ему ударило в голову и откуда
он вообще узнал, что есть на свете Татьянин день, - понятия не имею, но
только он меня вызвал и говорит: "Дон Игор, ваши соотечественники отмечают
национальный праздник, осветите это для газеты". Ну, по мне, так фиг с ним,
что освещать, - получил я задание и пошел приобщаться к родной культуре.
Сначала все шло чинно-благородно, зал сняли хороший - один католический клуб
на Кальяо, присутствовал весь цвет колонии, даже аргентинцев каких-то
приволокли. В общем, доклад был прочитан - о вечных ценностях и укрытых от
непогоды светочах, - романсы были пропеты, были продекламированы "Пророк" и
"Эх, тройка, птица-тройка" Все довольны, аргентинцы сидят в первом ряду, ни
хрена не понимают, но из вежливости аплодируют вполне уважительно. И тут
вдруг - уже под самый занавес - выпархивает на сцену наш развратный старик.
Я, говорит, желаю прочитать стихи об Аргентине! Распорядители в
замешательстве, репутация у Коки - ты сам знаешь, однако и отказать вроде
неудобно: человек рвется почтить гостеприимную страну... Словом, разрешили.
И что ты думаешь? Этот крашеный идиот выходит к рампе и начинает читать с
подвывом: "Аргентина! Аргентина! Не страна, а просто тина! Аргентина - земли
хвост, и народ здесь - прохвост..."

- Иди ты, - сказал Полунин.

- Да честью клянусь! Спроси у кого хочешь, я там всех знакомых видел. В
общем, что тут началось - уму непостижимо! Коку волокут прочь, он во весь
голос протестует: да как же не хвост, кричит, вы гляньте на карту - на что
оно похоже! Не дай бог, думаю, если аргентинцы приперлись со своим
переводчиком... Что, не сумасшедший дом?

- И как же ты это осветил?

- Да какое там "освещение". Дали информацию в пять строчек петитом на
двадцатой полосе: "Вчера русская община нашей столицы в торжественной
обстановке отметила свой традиционный праздник" - ты же знаешь, как это
пишется. Кому мы здесь, к черту, нужны с нашей пронафталиненной культурой.
Нет, Полунин, правильно ты делаешь, тут нужно так: или - или. Или становись
аргентинцем, или уматывай домой, пока не рехнулся окончательно...

Полунин почему-то все время ждал, что услышит о Дуняше. Не мог же Игорь
ни разу не встретить ее за все это время! Хотя бы на том же "Дне культуры",
где он, по его словам, видел всех знакомых. Но Игорь ничего о Дуняше не
сказал, а спросить Полунин не решился. Да и что было спрашивать?

Расправившись с бутербродами и допив пиво, Андрущенко глянул на часы и
объявил, что ему пора. На прощанье он еще раз повторил совет - "уматывать"
отсюда как можно скорее, при первой же возможности. Полунин сказал, что
подумает.

Чувствовал он себя немного виноватым: все-таки с Игорем можно было
говорить более откровенно. Дело в том, что он и сам не собирался дожидаться
массовой отправки репатриантов, намеченной на июль.

Выяснилось это два дня назад, когда Балмашев пригласил его зайти в
консульство и спросил, не хочет ли он воспользоваться оказией: сюда вышел из
Николаева один из наших новых дизельэлектроходов, будет здесь в начале
апреля, а обратным рейсом пойдет прямо на Ленинград. Полунин, естественно,
согласился. "Значит, договорились, - сказал Балмашев, - бронирую вам каюту
на "Рионе". Где-то в середине мая будете дома, как раз к белым ночам..."

Полунин до сих пор не мог освоиться с этой новостью. И от Игоря ее
утаил даже не из осторожности, а просто из какого-то суеверного страха -
чтобы не сглазить. Не верилось, невозможно было поверить, что еще два месяца
- и он увидит невские набережные.

Он попытался представить себе сегодняшний Ленинград, вспомнил Дуняшины
слова о бревенчатом доме, занесенном снегом, и еще ниже опустил голову -
таким почти физически ощутимым гнетом придавила его вдруг мысль о том, что
возвращается он в одиночестве. Даже этого не сумел - сохранить любимую,
удержать ее рядом...

Начались предотъездные хлопоты: снова нужно было делать прививки или
брать справки о том, что они уже сделаны, бегать по разным "офисинам" - в
полицию, в профсоюз, в налоговое управление министерства финансов. Немало
хлопот доставило приобретение теплой одежды, которую Балмашев советовал
купить здесь. Кое-что удалось достать в фешенебельном магазине "Стортинг",