Чтение 82–й страницы книги ~Московский полет~

вечер в Советском Союзе. Ты придешь? --Sure!

Он ушел, а я снова вернулся к экрану. Там опять был мой друг Виктор
Мережко. Он говорил:

"-- Другое дело, когда ты возвращаешься в свою страну, которую покинул
вынужденно, и возвращаешься с желанием отдать себя, попросить даже прощения,
покаяния. Ведь самое главное качество человека -- это прийти с покаянием,
даже

430

Московский полет

если ты был изгнан. Приди в свой дом и покайся за грехи свои и за грехи
того дома, из которого ты ущел..."

Я обалдел. Полная, еще невыпитая рюмка водки стояла передо мной, и
вообще я не чувствовал себя пьяным. Но что за бред он несет с экрана? Я
должен просить прощения за то, что был изгнан из этой страны? Почему? И у
кого мы, изгнанники, должны просить прощения? У тебя, Витя? Или у
Павлаша?Или у КГБ? "Самое главное качество человека -- это прийти с
покаянием...". Ну, это ты загнул, Витек! Я залпом выпил свою рюмку и тут же
заказал еще. А на экране Марк Захаров сказал Виктору: "-- Нам надо закончить
разговор с вопросительным знаком.

--Я думаю, что давай вернемся к Галичу и к Плоткину, -- ответил друг
моей юности Виктор Мережко, явно незаслуженно ставя меня вровень с
феноменально знаменитым в России бардом Александром Галичем, который за пару
лет до меня тоже эмигрировал из СССР и умер в эмиграции,--потому что жизнь
этих людей так или иначе была сломана. Плоткин был преуспевающим
кинематографистом, Галич был замечательным поэтом и драматургом. Я уверяю
тебя, что Плоткин, который пишет сейчас за границей вот такие... --тут Витя
сделал эдакий пренебрежительно-снисходительный жест рукой, -- не всегда
самого высокого класса романы, он бы здесь работал лучше. А он окунулся в
совершенно другую почву, вступил на нее и стал писать то, что совершенно ему
несвойственно. То, что он недостаточно хорошо знает. Он потерял сердце и
стал работать только разумом..."

Я замер с рюмкой водки в руке--я не верил своим ушам. Витя! Витя
Мережко! Друг юности! Мы с тобой последним рублем делились! Я твою дочку в
ванночке купал! И ты, даже не читая моих книг, про меня эдак
презрительно-снисходительно! Что я потерял сердце... Да уж лучше бы ты,
Витек, сказал, как когда-то "Литгазета", что мои книги распространяет ЦРУ!

Чувствуя на себе взгляды всего бара, я с горящим от бешенства и стыда
лицом слушал дальше. Марк Захаров спросил у Мережко:

431

"-- А кто-то приобретает от того, что он уходит от роди-

ны?

-- Нет, -- быстро и твердо ответил Виктор. --А Герцен? Не приобрел? --
поймал его Марк. -- Герцен приобрел гражданство, я полагаю, -- туманно
ответил Виктор, -- чувство гражданства.

-- Нужно заканчивать наш разговор, -- сказал Захаров. --Потому что нас
могут отрезать от времени. Надо каким-то хорошим вопросительным знаком
закончить. Вот можешь ты такой забросить вопрос, чтобы после нас долго думал
видеозритель?

-- Сейчас подумаю, -- сказал Виктор. -- Пусть пленка идет...

-- А когда ты напишешь пьесу и принесешь в театр? -- спросил Марк. -- В
конце года, -- сказал Виктор. -- Это ты знаешь, -- улыбнулся Марк. --А на
что же ты не ответишь?

-- А ты бы смог уехать из этой страны? -- вдруг спросил у него Виктор.

-- Нет! -- почти испуганно сказал Марк. И повторил: Нет! Нет...

-- Не хочешь? -- улыбнулся Мережко, имея, конечно, в виду общеизвестный
в России факт, что Захаров еврей, как Плоткин и Галич.

-- Нет, не хочу! -- твердо отмежевался от нас Марк Захаров.

-- А как ты считаешь: вот те, кто уезжал, они правильно делали?-- жал
на него Виктор.

-- Я думаю, что это индивидуально, -- вынырнул мыслью Захаров и
продолжил уже свободней, уверенней: -- Каждый человек -- хозяин своей
судьбы, у каждого есть свой ангел-хранитель, каждый должен мерить жизнь
своими критериями, я не хочу быть ничьим судьей..."

После этих слов они оба--и бывший друг моей юности Витя Мережко, и его
новый еврейский друг Марк Захаров --

432

Московский полет

исчезли с телеэкрана, а вместо них возник Александр Галич -- пожилой,
усталый, с гитарой. Он пел:

И все-таки я рискую

Прослыть шутом, дураком, паяцем! И ночью и днем Твержу об одном: Не
надо люди, бояться! Не бойтесь тюрьмы, Не бойтесь сумы, Не бойтесь мора и
глада! А бойтесь единственно только того, Кто скажет: "Я знаю, как надо!"
Кто скажет: "Идите люди за мной! Я вас научу, как надо!".

Я заказал двойную порцию водки и, под хриплый голос Александра
Аркадьевича, выпил за его светлую память. Когда мне было 13 лет, я играл в
его пьесе. Когда мне было 30, я пил с ним водку в Болшево, а потом пришел в
его квартиру у метро "Аэропорт" проститься с ним перед его эмиграцией.

А сегодня Витя Мережко сказал нам обоим --мне и ему, покойнику,--что,
оказывается, мы должны просить прощения у России. Зато, что она выбросила
нас в изгнание. Спасибо, друг. Я расплатился и вышел из бара.

Внизу, в холле, администраторша гостиницы помахала мне рукой:

-- Господин Плоткин! Господин Плоткин! Можно вас на минуту?

Я усмехнулся: телевизионная слава стремительна, как августовский дождь.
Не прошло и минуты после передачи, как меня уже узнают в лицо! Правда, еще
через минуту--забудут, августовский дождь высыхает быстро. Я подошел к
стенке с табличкой "Администратор".

-- Стойте здесь!--сказала администраторша и поставила рядом с табличкой
телефонный аппарат. -- Сейчас вам будут звонить.

433

-- Кто?

-- Я не знаю. Междугородняя. Сказали, что будут звонить каждые десять
минут, пока мы вас не найдем.

Я закурил, гадая, кто мне может звонить. Игорь Финковский по поводу
интервью? Костя Зайко по поводу фильма? Рустам Ибрагимбеков насчет
постановки "Кремлевских лис"? Какое-нибудь издательство с предложением
издать мои книги в СССР? Или Семен и Левка Толстяк--просто так, проститься?

Я курил у стойки, остывая от злости к Мережко и наблюдая вечернюю суету
в гостиничном вестибюле. По углам несколько фарцовщиков тихо нашептывали
что-то иностранцам, предлагая, скорей всего, обмен валюты на рубли. В центре
большая группа хорошо одетых западных немцев что-то громко обсуждала
по-немецки. Две юные проститутки зацепили -- я не поверил своим глазам! --
Ариэла Вийски, профессора политологии. Взяв его под руки с двух сторон, они
прошли с ним в лифт...

Тут телефон зазвонил короткими и частыми гудками. Я посмотрел на
администраторшу, она сказала:

--Это междугородняя, вас.

Я снял трубку, сухой голос телефонистки требовательно сказал:

-- Сочи вызывает Вадима Плоткина! -- Я слушаю.

-- Говорите! -- приказала кому-то телефонистка. И вслед за этим я
услышал голос, от которого у меня мгновенно ослабли ноги.

-- Это ты?--сказала она.

-- Я... -- с трудом выдохнул я, потому что горло перехватило мгновенно
сухостью. -- Здравствуй, дурында! Ты когда уезжаешь? -- Как ты меня нашла?

-- Я смотрела "Кинопанораму". И как только увидела тебя, стала звонить
Семену и Толстяку. Когда ты уезжаешь?

-- Завтра, Аня.

-- Завтра -- когда?

434

Московский полет

-- Завтра утром. А что? -- Идиот, где же ты шлялся сорок минут? Я же
пропустила прямой рейс на Таллинн! Но утром я буду. Во сколько ты

уезжаешь? --В 10 утра. Мы отплываем паромом в Хельсинки. Я не

думаю, что ты успеешь... -- Ты поседел, -- перебила она. -- Ты знаешь
об этом? И ты очень худой! Она тебя не кормит, что ли? -- Аня, у меня дочке
пять лет. -- Я знаю, мне сказал Семен. И ты назвал ее, как хотел,

Ханой. Целую. Мне еще час до аэропорта! Жди меня утром! Голос исчез, а
я все держал трубку и слушал хрупкую

тишину в ней.

-- Вы говорите?--вдруг спросил у меня голос телефонистки.

-- А?-- очнулся я.-- Да, я говорю... -- Но я вас не слышу, -- удивилась
она. --Я знаю. Но я же не с вами говорю. -- Слушайте, не морочьте мне
голову! -- возмутилась

телефонистка. -- С кем вы можете говорить, когда в Сочи уже

давно положили трубку!

Я медленно опустил трубку на рычаг. И -- за один этот звонок -- простил
Витю Мережко.

Я шел в ночной бар на Ратушную площадь с твердым намерением напиться.
Потому что теперь, когда я знал, что Аня прилетит утром, когда я нашел ее
(или она -- Меня), -- я стал бояться этой встречи. Двадцать четыре года она
была моим фантомом, символом, "Бегущей по волнам" и русалочкой. Но что, если
от нее остался только голос? С чем я буду жить дальше? Во всех моих фильмах
и романах главные героини носили ее имя и были ее портретами, даже если я
пытался сделать их совершенно на нее непохожими. Как же я смогу

писать дальше, если и этот последний стержень моей жизни рухнет завтра
утром?