Чтение 82–й страницы книги ~Их было семеро...~

сможет пройти интенсивный курс лечения и физиотерапии.

- Когда его увезли?

- Вчера вечером. Часов в шесть. Врач сказал, что долго искали Затопино.

- Какая была машина?

- Обыкновенная "Скорая". "03".

- А врач?

- Тоже обыкновенный. В белом халате. И два санитара. Тимоха сказал: жаль,
что не дождется вас. Он очень хотел, чтобы Трубач сыграл ему на саксофоне
сиртаки. А мы с тобой, сказал мне, будем танцевать. Он уже мог делать шага
четыре без коляски.

Вчера вечером. Часов в шесть. Значит, Волков отдал этот приказ после
моего звонка из мотеля "Авто-Хилтон". До этого не решался. Нет, не так.
Считал несвоевременным. А потом решил, что пора.

- Что-нибудь не так? - спросила Ольга. - Я почему спрашиваю... Перед тем
как уехать, Тимоха показал захоронку, где деньги спрятаны. В чулане. Очень
много американских денег. Он сказал, что ты все объяснишь... Ну, что ты
молчишь? Что случилось?!

Что я мог ей ответить? Откуда ей было знать, что никакой путевки
Минобороны для лейтенанта Варпаховского не выделяло. По той простой причине,
что там не знали, где он. Знали только в одном месте - в Управлении по
планированию специальных мероприятий. "Показал, где деньги спрятаны..."

Значит, что-то почувствовал.

- Он был веселый. Очень ждал вас. Очень хотел, чтобы Трубач сыграл ему...

Она повторяла и повторяла эту фразу - уже когда мы нашли Тимоху и
привезли в Затопино в закрытом гробу. Она повторяла ее, пока Трубач не
положил ей на плечи свои тяжелые нежные руки и не сказал, заглядывая сверху
в ее лицо:

- Я сыграю для него. Обязательно сыграю...

Военный санаторий "Лесные дали" действительно существовал. Но там о
лейтенанте Варпаховском ничего не знали. Губерман выделил нам шесть машин с
водителями. Мы объехали почти все морги Москвы и области, где были
неопознанные трупы. А они были везде. У Тимохи была особая примета. О ней
знали только мы: светлое пятнышко на левой руке повыше запястья, как след от
прививки от оспы. У нас у всех была эта особая примета: после того как с
подачи Артиста тушили горящие сигареты о свои руки.

Тимоху в Бронницах нашел Док. Он сразу узнал его - не глазами, а сердцем.
А примета лишь подтвердила, что он прав.

Там же, в морге, мы и попрощались с Тимохой и забили крышку гроба. Я
хотел, чтобы Ольга запомнила его таким, каким видела в последний раз.
Веселым. А в моей памяти он остался другим: Икаром, летевшим с
расставленными руками через взорванный пролет моста над Ак-Су.

Таким и останется навсегда.

Отпевал Тимоху отец Федор. Оказывается, старик был еще жив, хотя сильно
болел и служил редко. Но на мою просьбу согласился сразу. День был будний,
время неурочное, в храме горели лишь лампады и сквозь витражи сквозили
солнечные столбы. Пока отец Федор облачался, а ребята и Ольга с Настеной
молча стояли у изголовья гроба, я спросил у старушки служки, здесь ли сейчас
отец Андрей.

- А, из лавры! - догадалась она. - Сейчас позову.

Он появился из глубины храма в том же одеянии, так же неслышно, как и в
прошлый раз, когда я заехал в Спас-Заулок перед отлетом на Кипр. Две недели
назад. Целую вечность.

- Спасибо, что молились за нас, - сказал я и протянул ему плотный пакет в
оберточной бумаге, перевязанный шпагатом. - Здесь тридцать тысяч долларов.
Это дар храму от лейтенанта Варпаховского. Он был воином и погиб от руки
врагов.

- Чисты ли деньги эти?

- Нет. На них тонны крови и грязи. Но они омыты его кровью. Сейчас это
самые чистые деньги в мире.

Он склонил голову.

- Мы с благодарностью принимаем этот дар... Я взял с церковной конторки
пачку свечей и обошел храм.

Одну свечку зажег перед ликом Пресвятой Богородицы. За Тимоху. Теперь ей
заботиться о душе его.

Еще шесть, во здравие и благодарность - перед образом
Георгия-победоносца. За нас. И еще одну - за полковника Голубкова.

А потом - перед алтарем, перед общим иконостасом. На упокой души.

Десять свечей - за полевого командира Ису Мадуева и его отряд. Они
мусульманами, конечно, были, но Бог един и перед ним все равны.

Восемь свечей - за капитана Труханова и его медиков. Не их вина, что они
погибли за грязное дело.

Три свечи - за генерала Жеребцова, водителя его "уазика" и солдата
охраны.

Пять свечей - за командарма Гришина, его адъютанта подполковника Лузгина
и трех членов экипажа вертолета.

Две свечи - за неизвестных мне офицеров Веригина и Куркова, о которых
рассказал Голубков.

Три свечи - за снайперов, встретивших нас на "тропе".

Все?

Нет.

И поставил еще две: за полковника Вологдина и майора Васильева. Они тоже
выполняли приказ. И Бог им теперь судья.

Отец Андрей молча наблюдал за мной.

Я спросил:

- Могу я получить счет за эти свечи?

- А смысл? Такой счет не предъявляют в бухгалтерию.

- Знаю, - сказал я. - Его предъявляют людям. Это я и намерен сделать.

Он написал на бумажке несколько цифр. Я свернул листок и бережно спрятал
его в карман.

Он внимательно посмотрел на меня и проговорил:

- По-прежнему несмиренна душа твоя. А в сердце твоем гнев.

- Гнев? - переспросил я. - Это слишком мягко сказано.

- Это большой грех, сын мой.

- Разве вырвать у змеи ядовитое жало - грех? - возразил я. - Разве это не
правое дело?

- Лишь Господь может судить дела людские и выносить приговор.

- Там, на небесах, - согласился я. - А здесь, на земле, это наше дело.
Потому что некому его исполнить, кроме самих людей...

Появился отец Федор. Отпевание началось.

"Отпусти ему грехи его вольныя и невольныя!.."

Мы сами выкопали для Тимохи могилу, сами вынесли на плечах его гроб и
поставили сосновый крест. Ольга положила на суглинистый холмик охапку
водяных лилий из Чесны, а Настена - букетик полевых лютиков и ромашек.

Все было кончено. Мы молча стояли вокруг свежей могилы. Потом Трубач
раскрыл видавший виды футляр и вынул из него свой старенький, со стертым до
бронзы никелем, саксофон.

Я не знаю, что он играл. Но это было не сиртаки. Нет, не сиртаки. И не
"Голубой блюз". И не одна из джазовых мелодий, которые мы от него много раз
слышали - еще там, в Чечне, в офицерском клубе или просто в казарме.

Он начал почти неслышно. Звук словно бы родился из тишины мирного летнего
дня, дуновения ветра в полях и щебета пичуг в кронах кладбищенских берез. Он
родился из тишины и остался соразмерным ей.

Это была вообще не музыка. Я не знал, что это такое, но знал только одно,
но знал совершенно точно, как начальную скорость пули, вылетающей из ствола
автомата Калашникова: я хотел бы, чтобы это же самое звучало и над моей
могилой.

Артист опустился на землю и так и сидел, обхватив руками перебинтованную
голову.

Я посмотрел на Ольгу. Она должна была знать. Ну, могла знать - все-таки
"Гнесинку" закончила.

- Что он играет? - негромко спросил я.

- Это слезная.

- Я понимаю, - сказал я и отер слезы с ее лица. Она отстранилась и
попросила:

- Не нужно... Ты не понял. Это из "Реквиема" Моцарта. Седьмая часть.
Лакримоза. По-русски: слезная...

Вот, значит, что это. Лакримоза. Слезная.

Господи! Сделай так, чтобы эта музыка никогда не кончалась.

Но она кончилась. Она ушла туда же, откуда и появилась. Трубач стоял,
опустив в своих руках хрупкую елочную игрушку саксофона, а скорбная мелодия
все еще звучала - в шелесте листьев, в посвистывании крыльев мелкой утиной
стаи, спугнутой с Чесны, в самой тишине, опрокинутой над полями, пригорками
и золотыми маковками Спас-Заулка.

Трубач бережно уложил инструмент в футляр и защелкнул замки.

Партия саксофона исполнена.

Пришло время для партии кольта.

И предстояло ее исполнить мне.

Телефонный звонок на даче генерал-лейтенанта Анатолия Федоровича Волкова
раздался в воскресенье третьего августа около восьми часов вечера. Звонил не
городской телефон в гостиной, которым пользовались домашние и номер
которого, зарегистрированный на девичью фамилию жены, был в справочном бюро.
Звонил аппарат, установленный в кабинете - просторной угловой комнате со
стенами из покрытого бесцветным лаком соснового бруса, обставленной тяжелой
резной мебелью, вывезенной отцом Волкова, генералом НКВД, из побежденной
Германии.

Номер этого телефона знали только два человека в Москве - один из
руководителей президентской администрации, которому непосредственно
подчинялся Волков, и диспетчер Управления.

Воскресенье. Вечер. Из Кремля звонить не могли. Звонок оттуда мог быть