Чтение 82–й страницы книги ~Разведка боем~

- Если прикажете, я их всех сейчас вызову к вам... - Некогда. Раз вы
ручаетесь... Сейчас же еду. А вы поставьте в известность Менжинского и
поднимайте людей. Возможно, начнем немедленно. И еще - звоните, нет,
езжайте в штаб округа, от моего имени прикажите Муралову выделить в ваше
распоряжение тысячу наиболее надежных красноармейцев... - За два минувших
года Дзержинский не забыл пережитого 6 июля восемнадцатого года, когда
бойцы спецотряда ВЧК арестовали его, своего Председателя, и почти сутки
продержали заложником Могли бы и расстрелять...

- Введите их во двор здания, пусть будут в резерве. Да, Петерс на
месте? - Так точно.

- Передайте, пусть действиями армейских частей руководит он. Ждите, я
скоро вернусь...

Почти бегом Дзержинский спустился к автомобилю.

Ленин возбужденно метался по кабинету. Дзержинский и Троцкий сидели
напротив друг друга по обе стороны приставного столика. Феликс отслеживал
взглядом перемещения Председателя Совнаркома, а Троцкий едва заметно
улыбался в усы. Ничего лучшего, чем внезапное появление Дзержинского с
целой папкой убийственных (в буквальном смысле) материалов, он и желать не
мог. Он столько размышлял, как бы поаккуратнее провести на съезде свой
замысел, а тут такой подарок. Гордиев узел разрубается, причем чужими
руками. Феликсу он поверил. Во-первых, слишком прямолинеен, чтобы
самостоятельно задумать и осуществить столь тонкую и сложную интригу, а
во-вторых, в списке Дзержинского больше половины обвиняемых - как раз те
фигуры, от которых сам Лев Давыдович мечтал избавиться. Не подвела,
значит, безошибочная интуиция.

Ленин тоже поверил. Для того он и поставил Дзержинского на его пост,
чтобы тот беспощадно искоренял контрреволюцию. И Феликс его ни разу не
подвел, если не считать недолгие колебания по поводу Брестского мира. Зато
с левыми эсерами, ярославскими и рыбинскими мятежниками он разделался
быстро и решительно. И если сейчас созрел новый нарыв - вскрыть его со
всей возможной радикальностью. Он всегда чувствовал, что без внутренней
измены Врангель никогда не добился бы нынешних успехов. Временных,
безусловно временных. Вот сейчас отсечем пораженные гангреной оппортунизма
и измены ткани и с удесятеренными силами обрушимся на золотопогонников!

- Действуйте, Феликс Эдмундович. Со всей быстротой и беспощадностью.
И лучше пересолить, чем недосолить, На то и диктатура, то есть никакими
законами не стесненная, непосредственно на насилие опирающаяся власть.
Кого успеете - изолируйте немедленно. Остальных будете изымать прямо на
съезде. Это будет иметь огромное воспитательное значение. Делегаты увидят,
как наша власть, наша партия умеют очищаться от скверны, невзирая на лица.
Да, Лев Давыдович, обсудите с Феликсом Эдмундовичем, как поступить с
военспецами. Они ведь тоже есть в его списках? Чтобы аресты не отразились
на боеспособности войск.

- В списках нет моих военспецов, - с видимым удовольствием отчеканил
Троцкий. - Всю необходимую работу мы провели заблаговременно, в рабочем,
так сказать, порядке. И те, кто служит сейчас, абсолютно надежны... -Лицо
Предреввоенсовста и Наркомвоенмора сияло самодовольством.

- Да? А я, признаться, подумал... Ну, тем лучше, тем лучше. Но я,
заметьте, тоже прав. Разве я не говорил, что в партии надежен лишь
тончайший слой старых большевиков? Нет, на съезде обязательно надо принять
решение о проведении беспощаднейшей чистки всех партячеек, снизу доверху.
Я набросаю тезисы...

Автомобиль Дзержинского ехал по Никольской улице, покрякивая медным
клаксоном на лениво расступающихся перед радиатором прохожих.

Сжимая худыми пальцами заветную папку, в которой прибавилась всего
одна бумажка - листок с грифом "Председатель Совета Народных Комиссаров" и
крупной карандашной надписью: "Тов. Дзержинский! Быстрейшая и полная
ликвидация всех мерзавцев-заговорщиков - дело абсолютной важности. Примите
все необходимые меры. Осведомляйте меня часто и точно о ходе дела. Ленин".

Говорят, что Дзержинский был очень добрым человеком. Страдал от
необходимости производить репрессии, не раз будто бы повторял, что даже
кратковременное заключение человека под стражу является невыносимым злом,
которое следует применять только в самом крайнем случае, болел душой о
несчастных детях-беспризорниках, и вообще, как написано в его дневниках:
"Я хотел бы обнять все человечество, поделиться с ним моей любовью,
согреть его, отмыть от скверны современной жизни". И что за беда, если
"скверна жизни" зачастую смывается только вместе с кожей и нижележащими
тканями, а "отмытый" таким образом человек почему-то вдруг умирает в
страшных мучениях (кто сомневается, может сходить на экскурсию в ожоговый
центр), если любящий человечество бывший польский шляхтич создал самую
мощную и самую страшную тайную полицию в мире, которая даже при его жизни
уничтожила больше ни в чем не повинных людей, чем все инквизиции до него и
гестапо после него, вместе взятые... В душе он их всех любил.

Может быть даже, он был совершенно искренен, за полчаса до своей
странной смерти на пленуме ЦК ВКП(б) в 1926 году заявляя об опасности
сталинской диктатуры. Может быть...

Но сейчас, на коротком пути из Кремля на Лубянку, Феликс Эдмундович
не отвлекался на прекраснодушные мысли, он прикидывал, с кого начать, в
каких камерах размещать арестованных и каких следователей бросить на самый
важный сегодня участок работы. А незадолго до этого он еще и выторговал у
ЦК для своей любимой ЧК право выносить внесудебные приговоры и на месте
приводить их в исполнение.

Поскольку хорошо знал на личном опыте, что от идиотской практики,
когда следствие ведут одни, а приговоры выносят совсем другие, ничего в
текущей политике и задачах момента не смыслящие, проку мало. Он бы сам в
свое время, доведись ему служить в жандармерии, любого из нынешних своих
соратников, и Владимира Ильича тоже, законопатил бы в бессрочную каторгу,
чтоб неповадно было вести антимонархическую пропаганду. А то отвешивали им
по паре лет ссылки в приятные для жизни места и получили в благодарность
ипатьевский подвал и многие тысячи безымянных рвов. Потому и проиграли,
что о "законности" и "справедливости" думали, а настоящий марксист-ленинец
должен понимать, что "мы не ищем форм революционной справедливости. Нам не
нужна сейчас справедливость. Я возглавляю орган для революционного
сведения счетов с контрреволюцией". Ничего этого не знал в недавнем
прошлом корнет, а со вчерашнего дня штаб-ротмистр Ястребов. Он был
корнетом гвардии, генерал Врангель произвел его в следующий чин поручика,
но поскольку гвардейских частей в Русской армии пока не существовало, то
по петровскому еще указу он автоматически стал армейским штаб-ротмистром.

Его не интересовали тонкие душевные движения главного советского
инквизитора. Он о них даже и не подозревал по молодости лет и политической
малограмотности. Ястребов знал только, что все невинные жертвы и бессудные
казни в его любимой России связаны с именем этого худого человека с
мушкетерской бородкой, восседающего на заднем сиденье открытого
автомобиля. И что пуля от патрона образца одна тысяча девятьсот восьмого
года навылет пробивает железнодорожный рельс.

Штаб-ротмистр пристроился на корточках за парапетом китайгородской
башни, запирающей выход с Никольской улицы на Лубянскую площадь.

Рядом лежала винтовка "СВД" с четырехкратным оптическим прицелом и
магазином на десять патронов с утяжеленными, специально сбалансированными
пулями.

Ястребов принял позу для стрельбы с колена, вжал приклад в плечо и
сдвинул вверх флажок предохранителя. На дистанции в Двести метров лицо
объекта заполнило почти все поле зрения прицела. Штаб-ротмистр мог бы
попасть в цель и из кремневого ружья, условия простейшие, даже упреждения
брать не надо. Ястребов плавно выбрал свободный ход курка, задержал
дыхание и легонько двинул пальцем.

Во лбу Дзержинского, чуть-чуть ниже козырька знаменитой фуражки
появилось круглое отверстие. Он привстал на сиденье, сделал жест, будто
пытался закрыть лицо руками, и резко опрокинулся назад. Сидевший с ним
рядом порученец секунду смотрел на кровь, толчками выплескивающуюся из
раны, потом отчаянно, срывая голос, закричал.

...Следующие два дня происходящее в Москве можно было бы назвать
своеобразным хепенингом. Специалисты, вроде Агранова и его друзей,
занимались своим делом спокойно, скрупулезно и целеустремленно, Шульгин же
устроил из него маленький праздник. На открытом "додже" с установленным в
кузове пулеметом "ПК" на турели он носился по городу в сопровождении
кортежа из двух "роллс-ройсов", нескольких легковых "рено", набитых
веселыми, .слегка выпившими и продолжавшими поддерживать указанное
состояние умеренным отхлебыванием из фляжек рейнджерами, а также наскоро
приспособленных под "черные вороны" автобусов, производил аресты согласно
проскрипционным спискам и, не стесняясь, сообщал всем случайным свидетелям
акций, что настало время Советов без коммунистов.

Чем-то все происходящее напоминало картинки латиноамериканских
"пронунсиаменто", то есть военных переворотов, в которых больше карнавала,
чем политического ожесточения. И еще раз Сашка убедился, подтвердив свой
опыт тридцать седьмого года, что коммунистические функционеры, насмерть
отравленные идеей "демократического централизма", поднимали руки и шли в
тюрьму, не делая ни малейших попыток к сопротивлению или бегству. Партии
виднее...

Анна неизменно сопровождала его на правом сиденье "доджа", являя
собой воплощенную фурию контрреволюции, своеобразный антипод пресловутой
женщины-комиссара из "Оптимистической трагедии". Правда, пистолета ей
Шульгин не давал, несмотря на просьбы.

И откровенно торжествовал полковник Басманов, возведенный в ранг
командира спецотряда ВЧК.

- Изумительно, Александр Иванович. Никогда не думал, что доживу до
такого. Мотаемся по Москве, арестовываем коммунистов, делаем, что хотим, и
все без стрельбы, без потерь... Гениально. Видели бы это друзья, умиравшие
в Кубанских степях зимой восемнадцатого! Никогда бы не поверил, что такое
возможно...