чтобы прошел воз сена. Поверху плоская арка из тщательно и на клин
тесанных камней.
досок, собранных для прочности на откос и сшитых коваными гвоздями со
шляпками в ладонь, загнутыми изнутри.
какая была на Стриге, в пестрядинных штанах, босиком. Чего утруждать себя
в летний денек! Сапоги в стороне, там же оружие: длинные копья, луки,
колчаны. Увлекшись беседой, они оглянулись на конных, поравнявшихся с
ними, привстали, вольно поклонились.
водой. Дальше дорога шла по насыпи, опускаясь к мосту через реку. С моста,
брошенного через кротчайшую летом Сулу, Кснятин казался горой. Надо
думать, крепость давила душу степняка одним своим видом. Без крыльев не
взлетишь, а где их взять?
обрезалась широким оврагом, дно которого Сула захватила себе на заводь.
Залитое водой, подернутое редестом и осокой, заболоченное место
насосалось, как греческая губка. От него питался водой кснятинский ров.
крепость на крепость насажена, вот тебе Кснятин. Привыкли люди к тяжелой
громаде. Сила влечет к себе, в силе тоже есть красота. А все ж нет
прелести, ласки в земляной, каменной - из чего ни сложи - крепости. Так
мы, Симон, дивимся силачу, гордимся сильным другом. Но не сравнишь со
слабой женщиной. Кто милее, тот сильнее окажется. Будь я богат - достроил
бы Кснятин таким, чтобы в нем красота силу собой закрыла.
на большой реке, на торговом перепутье, если б к нему тяготела большая
земля... Кому на него любоваться?!
что получилось бы у меня? Злые боятся красоты. Во искушенье их вводит она.
Недаром же иногда греческие базилевсы любят полагаться на евнухов.
Исполнители хорошие, умные сановники. Лет двадцать тому назад в
Переяславле был у меня спор с епископом Фокой. Грек делал вид, что меня не
понимает, и сводил на писание. Умен, тонок, в игольное ушко пролезет. Так
я его на поле и не вытащил. Рассердил лишь. Кричит: отлучу еретика! Князь
Всеволод, Мономахов отец, помирил. Сказал, что непотребно как бы то ни
было уродовать людей. Не о том был спор, но преподобный утих.
заводи извивами грузного тела.
соскользнул с седла. Тихо ступая мягкими подошвами щегольских сапог тонкой
кожи, боярин споро спрыгнул с моста и пошел берегом, насвистывая простую
песенку, как чиж или синица: "тю-тю-тю и тююю..." Уж выполз на тропку и
замер. Навстречу боярину медленно поднялась тяжкая, как гиря, голова, под
ней как из земли вырастала длинная шея. Цветом он был не глянцево-черный,
как молодые, а серо-черный, будто подернутый белой плесенью. Боярин присел
на корточки, и стало заметно, как велик уж. Голова его пришлась вровень с
лицом человека, а тело, оставшееся на земле, толщиной с руку, казалось
бесконечным, так как хвост прятался в траве. Издали мнилось, что человек и
змея разговаривают. Боярин протянул руку. Перед головой ужа затрепетало
раздвоенное жало, будто бы лаская. Боярин встал. Уж поднял голову еще выше
и, видя, что человек повернулся, заскользил своей дорогой, к болотистым
заводям под обрывом, над которым висела кснятинская стена.
- меня. Не мерил я, но по виду почти что не вырос он. Как был сажени две,
таким и живет. Осенью прячется. Весной появляется. Добрый, в руки дается.
Но видал я однажды, как он бил гадюку. Сначала ударил телом, как палицей,
и пастью схватил за голову. У него зубов нет, но челюсти крепкие.
Посулье манит нежной прелестью. Река течет тихо, теченья не видно, будто
стоят ясные воды, и стаи рыбы стоят в тени против столбов, на которые
опирается мост, и не видно, чтобы тратили они силу, дабы удержаться на
месте. И вверх по речной долине, и внизу все блестит яркой зеленью рощ с
обильным подлесьем и полян, среди которых извивается Сула. Жирная земля
возделана, везде полосы хлебов - от ржи до горохов, бахчи со сладкими и
горькими овощами, все родится десятерицею на удобренной илом земле. К
востоку земля поднимается медленно. И незаметное сверху здесь очень
заметно: близким кажется окоем, где, как обманчиво мнится глазу, сходятся
твердь небесная с твердью земной. И ведь знаешь, что нет такого места, а
для глаза вот он, окоем, за малое время доскачешь. Почему же глаз говорит
одно, а дело с опытом - иное? Если б такое понять, многое стало б понятно.
боярина.
которую путь заказан и глазу, и разуму? - отозвался боярин. - Осенью, как
все раскинет и зальется водами, либо весной, когда нет из Кснятина дороги
никому никуда, мы здесь много книг читаем, о многом беседуем, время есть и
подумать. Ты приезжал бы к нам на зимовку. Не люблю я жить ни в Чернигове,
ни в Переяславле, ни тем более в Киеве. Шумно. Людно. И людей разных
много, с кем хочешь встречайся. Подумать некогда. Наша жизнь прозрачнее.
Тут слышишь, как трава растет, видишь, как лист, поспешно развернувшись и
быстро росту набрав, остановится и только темнеет до первой своей
желтизны. Учишься от малого к большому. И всему, что видишь глазом,
постигая умом, радуешься. Сильна жизнь многоликостью. Уж этот. Что в нем?
Не расскажет, а навидался немало. Там вон, - боярин указал рукой, - в
заболоченной нашей заводи есть бездонное место. Тому лет тринадцать - у
меня записано - конный половчин угодил в заводь. В тот день они пробовали
ударить на Кснятин, когда я только валы поднимал. Половчины таковы - всюду
верхом ему дорога. Но этот сильно ошибся. Пошел, пошел да как ухнет, будто
с конем вместе его проглотили. Через сколько-то дней велел я перетащить
челнок из Сулы. Сначала шли, толкая посудину через траву. Потом пихались
шестами. На том месте, где половчин пропал, три шеста связали - нет дна.
Взял я пудовую крицу сырого железа. Навязали на веревку в десять сажен.
Нету дна. Навязали еще и достали дно на пятнадцати саженях. Но где же
половчин? Пора б ему всплыть, а лошади-то тем более... Нет ничего. Поднял
я крицу и, опустив вольно веревки, бросил в воду. На пятнадцати саженях
она приостановилась и, будто крышу пробив, пошла, и пошла. На все двадцать
сажен. Больше я не стал привязывать веревок. К тому месту я потом
приглядывался и стал замечать: когда утром или вечером туман, что-то
видится там живое, но исчезает вместе с туманом.
я крышу и пробил, однако же он на меня не в обиде. В том месте у них
дорога. Оттуда бьют чистые ключи, и, как я приметил, там никогда вода не
замерзает, и бывает иную зиму, что дикие утки там бьются, не уходят. Коли
бы мой уж-приятель мог рассказать мне, что видел...
И без русальской силы только дикий половчин сдуру полезет в бучило либо в
омут. Все живое вокруг нас. В воздухе, как знали наши пращуры, есть
воздушные звери особые, из воздуха тела у них, легкие, подобно туману. Их
отраженья видны порою в течении облаков, изменчивые, как облака. Они
способны принимать людские личины, личины земных животных, как вздумают.
Не доводилось ли тебе видеть там и женщин, и воинов, и всадников? Кто же
того не замечал: свинья, она же весь век свой глядит под ноги, червь да
крот слепорожденный. Да еще книжник-упрямец, смолоду упершийся в буквы...
Наш отец Петр по прибытии поучал: бесовское да от беса. Будто латинянин.
Сводил я его однажды на это самое место и своими глазами заставил его
поглядеть, как в тумане над омутом нежились русалки. "Заклинай их, - прошу
я, - молитвой всевышнему. Но не кричи, здесь мы в гостях, бог же слышит и
немые слова. Читай, отче!" Читал он, читал до темноты, но никого не
испугал. Не любит он подобного и теперь. Однако ж понимает ныне, как все,
что нет бесовского ни в водах, ни в лесу, ни в степи, ни в облаках. Все от
бога. Страшен злой человек, нет ничего страшней человека.
ездить и в высокую воду. Верхнее строение снимали весной и весной же, по
окончании ледохода, наводили. Привычные лошади осторожным копытом будили
дряблый отзыв настила. Нельзя без моста, через Сулу много мостов - лучшие
угодья, кормилище русское, лежат по речной долине, по низкому левому
берегу ее. Обороняются на горах правобережья, живут и питаются левым. Так
же и по Пслу, и по Ворскле.
полуверсте тянули на берег невод. Один конец заводили с челна, другой вели
берегом. Челн пристал. Какова удача ловцам? Чалили с натугой. Боярин,
спрыгнув с седла, как молодой, бросил на песок пояс с мечом, скинул через
голову длинную рубаху. Сев, стянул сапоги, нетерпеливо рванул портянки и в
одних штанах, стянутых тонким очкуром - ремешком, схватился тянуть крыло,
где стояли двое - всех ловцов было пятеро. И разом перетянул!
Мономаха, Святославу Ярославичу. Он придерживался старины - волосы стриг
чуть короче и не носил подстриженной бороды, какими щеголяли молодые
дружинники, а брил щеки с подбородком, усы же никогда не трогал, и
опускались они почти на грудь, как два изогнутых рога. В одежде казался он
княжичу Симону тяжеловатым. И правда, не было у него стройной тонкости в
поясе, зато грудь - как печь, на ребрах мышцы-подушки отталкивают в
Бажанов Олег
Конан-Дойль Артур
Шилова Юлия
Березин Федор
Прозоров Александр
Перумов Ник