молча, одним движением руки, он привел его в чувство, а после
окончания занятий прислал Тегуляриусу своего, инструктора по
медитации, чтобы тот помог и несколько успокоил попавшего в
трудное положение кандидата. После полного забвения,
продолжавшегося многие недели, Тегуляриус воспринял подобную
заботу как первый признак вновь пробуждающейся дружбы; он
отнесся к ней как к знаку внимания, проявленному к нему лично,
и охотно предоставил себя в распоряжение врачующего. На самом
же деле Кнехт почти не осознавал, о ком именно он проявил
заботу, он поступил как Магистр и педагог: заметив у одного из
репетиторов повышенную раздражительность, недостаток выдержки,
он сразу же реагировал на это обстоятельство, ни на секунду не
подумав о том, что за человек этот репетитор и какое он имеет
отношение к нему лично. Когда, по прошествии нескольких
месяцев, друг напомнил Магистру об этом случае, рассказав
Кнехту, как он обрадовался тогда и как его утешил подобный знак
благожелательности, Иозеф, решительно забывший о происшествии
на семинаре, промолчал, так и не развеяв заблуждение Фрица.
немалый труд -- одолеть элиту, замучить ее муштрой, обуздать
честолюбцев, привлечь к себе колеблющихся и понравиться
высокомерным. Но теперь этот подвиг был совершен, кандидаты
Селения Игры признали своего Магистра и сдались, внезапно все
пошло легко, как будто недоставало всего лишь одной капли
масла. Педель разработал с Кнехтом последний план рабочего дня,
выразил ему одобрение Верховной Коллегии и удалился. Примеру
его последовал Александр. Вместо массажа, Кнехт снова стал по
утрам совершать прогулки, о каких-нибудь занятиях или чтении
покуда, разумеется, не могло быть и речи, но выпадали дни,
когда по вечерам удавалось немного помузицировать. При
следующем появлении в Верховной Коллегии Кнехт ясно
почувствовал, хоть никто об этом и словом не обмолвился, что
коллеги считают его выдержавшим экзамен, полной ровней себе.
Выстояв в ожесточенной схватке, потребовавшей всех его сил, он
вновь ощутил нечто похожее на пробуждение, что-то освежающее и
остужающее, протрезвлению подобное, он вдруг понял, что достиг
самого сердца Касталии, увидел себя на высшей ступени иерархии
и с поразительным хладнокровием, почти разочарованием
констатировал: и в этом весьма разреженном воздухе можно
дышать, хотя, конечно, сам он, вдыхающий его теперь так, будто
и не знал никакого другого, совершенно преобразился. То был
результат сурового испытания, словно бы выжегшего все внутри --
как не могло бы выжечь ничто иное, ни одна другая служба, ни
одно другое напряжение.
выказано особым образом. Почувствовав прекращение отпора и
рождение доверия и согласия, осознав, что самое тяжелое позади,
Кнехт счел возможным приступить к избранию своей "тени". Да и
впрямь в эти минуты, после только что одержанной победы, когда
сверхчеловеческое напряжение внезапно отпустило его и он ощутил
относительную свободу, он как никогда нуждался в подобном
помощнике: немало людей споткнулись и упали именно на этом
отрезке пути. Кнехт не воспользовался правом самому избрать
себе "тень", а попросил репетиторов назначить ему заместителя.
Все еще находясь под впечатлением судьбы, постигшей Бертрама,
элита вполне серьезно отнеслась к его предложению и лишь после
многократных заседаний и тайного голосования представила
Магистру одного из своих лучших людей, который до избрания
Кнехта считался вероятным кандидатом на высшую должность.
музицировал, со временем он соберется и почитать, восстановится
его дружба с Тегуляриусом, опять он станет переписываться с
Ферромонте, возможно, выкроит свободные полдня, а то и
небольшой отпуск для путешествия. И все же эти радости
достанутся кому-то другому, не прежнему Иозефу, считавшему себя
прилежным адептом Игры и неплохим касталийцем, но даже не
подозревавшему о внутренней сути касталийских порядков, жившему
в таком эгоистическом неведений, в такой ребячливой
беззаботности, всецело погруженному в свое личное, частное,
свободному от всякой ответственности. Однажды он вспомнил
предостерегающие и насмешливые слова Магистра Томаса, которые
тот изрек, когда Кнехт выразил желание посвятить себя еще
некоторое время свободным занятиям. "Некоторое время -- а
сколько это? Твоя речь -- речь студента, Иозеф". Это было
несколько лет назад. Глубоко почитая Магистра, он с большим
удивлением выслушал тогда эти слова, и ему стало даже немного
жутко от столь надличного совершенства, такого предельного
самообуздания, и он Тогда же почувствовал, что Касталия хочет
захватить и его, притянуть и его к себе и из него сделать
такого вот Магистра Томаса, правителя и слугу в одном лице,
некое наисовершеннейшее орудие. А теперь он, Кнехт, стоит там,
где стоял тогда Магистр Томас, и, разговаривая с кем-нибудь из
репетиторов, одним из этих умных, рафинированных адептов Игры и
любителей приватных штудий, одним из этих прилежных и
высокомерных принцев, видит в нем далекий и прекрасный, совсем
иной, удивительный и уже преодоленный им мир, совсем так как
некогда Магистр Томас заглядывал в его удивительный
студенческий мир.
принесло с собой больше убыли, чем прибыли, поглотив все силы,
всю личную жизнь, заставив покончить с прежними привычками и
любимыми занятиями, оставив в сердце холодную тишину, а в
голове -- легкое помрачение, то теперь пришло время осмыслить
новые привычки и дать им утвердиться, да и себе позволить
роздых, а затем приступить к новым наблюдениям, к новым
свершениям. Самым крупным из них, после успешно выигранного
сражения, оказалась дружеская, основанная на взаимном доверии
работа с элитой. Беседуя со своей "тенью", трудясь вместе с
Фрицем Тегуляриусом, на пробу взятым им в помощники для ведения
корреспонденции, изучая, проверяя и дополняя отзывы .об
учениках и сотрудниках, оставленные его предшественником, Кнехт
быстро сживался с элитой, которую, как ему прежде казалось, он
уже знал досконально, но сама суть которой, равно как и
своеобразие Селения Игры, и его роль в жизни Касталии во всей
своей реальности открылись ему только теперь. Правда, он многие
годы был членом элиты, одним из репетиторов, жителем этого
столь же аристократического, сколь и честолюбивого Селения в
Вальдцеле и всецело ощущал себя его частицей. Однако теперь он
был не просто одной из частиц, не просто жил в серддечной
дружбе с этой маленькой общиной, теперь он чувствовал себя
мозгом, сознанием и совестью ее, не только переживая все ее
движения и судьбу, но и отвечая за нее, руководя ею. В
торжественный час по случаю окончания курсов учителей для
начинающих адептов Игры он выразил это следующими словами:
"Касталия являет собой маленькое самодовлеющее государство, а
наше Селение Игры -- государство в этом государстве, маленькая,
но древняя и гордая республика, равная своим сестрам в
достоинстве и правах, однако поднятая и возвеличенная в своем
самосознании благодаря мусическому и в некотором смысле
сакральному характеру своей функции. Ибо задача наша и в то же
время высокое отличие -- беречь и охранять святыню Касталии,
единственную в своем роде тайну, единственный символ ее -- нашу
Игру. Касталия воспитывает превосходных музыкантов, историков
искусства, филологов, математиков и других ученых. Каждое
касталийское учреждение, каждый касталиец должны знать только
две цели, два идеала: в своей области достигать совершенного и
сохранять живость и эластичность своей дисциплины, да и самого
себя, благодаря постоянному сознанию ее тесной, дружеской и
сокровенной связи со всеми другими дисциплинами. Этот второй
идеал -- мысль о внутреннем единстве всех духовных усилий
человека, мысль об универсальности -- нашел самое полное свое
выражение в высочайшей нашей Игре. Быть может, для физика,
историка музыки или для другого какого-нибудь ученого
аскетическое отметание всего, что не относится к его
специальности, отказ от мысли об универсальности на какое-то
время и способствует быстрому достижению успеха в узких рамках
одной дисциплины, но мы, адепты Игры, не имеем права
устанавливать для себя подобные ограничения и предаваться
самоуспокоенности, ибо наша задача -- пестовать идею
universitas litterarum и наивысшее ее выражение -- благородную
Игру, спасти ее от тенденции отдельных дисциплин к
самоуспокоенности. Но разве мы можем спасти то, что само не
желает быть спасенным? Разве мы можем заставить археолога,
педагога, астронома и т.п. отказаться от самодовольной
ограниченности своей специальности и неустанно распахивать окна
в другие дисциплины? Всякими предписаниями и преподаванием Игры
как обязательной дисциплины в школах мы не добьемся этого, не
Белоусов Валерий
Куликов Роман
Гуревич Георгий
Зыков Виталий
Корнев Павел
Лукьяненко Сергей