Чтение 82–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

посадят.

- При Сталине это не исключено, - хмуро согласился я.

9 апреля 1930 года.

Маяковский вышел на эстраду с температурой около 38°.

И глотать было больно, и слезились воспаленные глаза, и сморкался он
каждые пять минут в клетчатый носовой платок размером в добрую старинную
салфетку.

В зале сидели студенты Института народного хозяйства имени Плеханова, что
помещался на Стремянном.

Они не встретили Маяковского хлопками, как всегда встречали теноров и
певиц из Большого театра.

Искоса из-под бровей взглянув на студентов своими тяжелыми воспаленными
глазами, Маяковский сказал:

- У меня грипп, болит горло, трещит башка. Очень хотелось поваляться
дома. Но потом я подумал: "Чего только не случается на свете с человеком.
Иногда он даже умирает. А вдруг и я отправлюсь, как писал, - "в мир иной".

Пустота...

Летите, в звезды врезываясь.

Ни тебе аванса,

Ни пивной...

Эта мрачная шутка студентами не принялась.

Маяковский закинул голову:

- А вот, товарищи, вы всю жизнь охать будете: "При насде жил гениальный
поэт Маяковский, а мы, бедные, никогда не слышали, как он свои замечательные
стихи читал". И мне, товарищи, стало очень вас жаль...

Кто-то крикнул:

- Напрасно! Мы не собираемся охать.

Зал истово захохотал.

- Как вам не совестно, товарищи! - истерически пропищала чернявенькая
девушка, что стояла у стены слева.

- Мне что-то разговаривать с вами больше не хочется. Буду сегодня только
стихи читать.

И объявил:

- "Во весь голос".

- Валяй!

- Тихо-о-о! - скомандовал Маяковский.

И стал хрипло читать:

Уважаемые товарищи потомки!

Роясь в сегодняшнем окаменевшем говне,

Наших дней изучая потемки, вы, возможно, спросите и обо мне...

- Правильно! В этом случае обязательно спросим! - кинул реплику другой
голос, хилый, визгливый, но тоже мужской.

Маяковский славился остротой и находчивостью в полемике. Но тут,
казалось, ему не захотелось быть находчивым и острым.

Еще больше нахмуря брови, он продолжал:

Профессор, снимите очки-велосипед!

Я сам расскажу о времени и о себе.

Я, ассенизатор и водовоз...

- Правильно! Ассенизатор!

Маяковский выпятил грудь, боево, по старой привычке, засунул руки в
карманы, но читать стал суше, монотонней, быстрей.

В рядах переговаривались.

Кто-то похрапывал, притворяясь спящим.

А когда Маяковский произнес: "Умри, мой стих..." - толстощекий студент с
бородкой нагло гаркнул:

- Уже подох! Подох!

Так прошел в Институте имени Плеханова последний литературный вечер
Маяковского. На нем была моя сестра. Домой она вернулась растерянная,
огорченная.

Еще драматичнее было после премьеры "Клопа" у Мейерхольда. Жидкие
аплодисменты. Актеры разбежались по уборным, чтобы спрятаться от
Маяковского. Шныряли взглядами те, кто попадался ему на глаза. Напряженные,
кисло-сладкие улыбки. От них и со стороны тошнило.

Словом, раскрылась обычная картина неуспеха.

А у Маяковского дома уже был накрыт длинный стол "на сорок персон", как
говорят лакеи.

Явилось же пять человек.

Среди них случайно оказалась актриса Художественного театра Ангелина
Осиповна Степанова.

Ее увидал Маяковский в вестибюле и пригласил:

- Поедем ко мне выпить коньячку.

Отказаться было неловко.

За ужином он сидел во главе пустынного стола. Сидел и мрачно острил.
Старался острить.

Непригодившиеся тридцать пять приборов были, как покойники.

Встретив на другой день Николая Эрдмана, Ангелина Осиповна сказала ему:

- Это было очень страшно.

- Да. Вероятно. Не хотел бы я очутиться на вашем месте. И на его тоже. На
его и подавно.

Вот и не очень-то я удивился, когда узнал, что Маяковский выстрелил себе
в сердце. Это не было для меня громом среди ясного неба. Какое уж там ясное!

В комнату вбежал Эмиль Кроткий. Он сжимал в кулачке обрывок корректурного
листа.

- Вот!.. Вот!.. - задыхался сатирический поэт. - Вот!..

На обратной стороне грубой шершавой бумаги было что-то нацарапано
карандашом.

- Заправь галстук за жилетку, Эмиль. И садись за стол. Суп мы уже съели.
Начинай с котлет! - с деланной строгостью сказала жена Кроткого - Лика
Стырская.

Росточка они оба были самого незначительного. Одинаковые. Ровненькие!
Только он-в чем душа держится, а она - толстенькая. Описывать их возможно
словами уменьшительными, которые я не люблю. Но тут уж ничего не поделаешь.

- Эмиль, садись кушать котлеты, а то они остынут.

Он не слышал ее слов и не видел на обеденном столе большой черной
сковородки с рублеными котлетами, поджаренными до цвета угля.

- Вот, товарищи, вот! - И над своей лысинкой поднял кулачок с обрывком
корректурного листа: - Вот!..

И задохся:

- Предсмертное письмо Маяковского!

- Читай же, Эмиль! Читай! - воскликнула толстенькая Стырская. - Вы
подумайте, прибежал с письмом Маяковского, с предсмертным письмом, и молчит.
Какой эгоизм!

У нее, как у большинства женщин, было свое, особое представление о логике
и справедливости.

Близорукий Кроткий сдернул пенсне с носа, похожего на серп молодого
месяца.

- Господи, я умру от разрыва сердца прежде, чем он начнет читать! - опять
вскрикнула толстенькая Стырская.

Кроткий сощурился и как-то страдальчески покрутил шеей - тонкой, как у
гусенка, вылупившегося из яйца:

- Толя, дайте мне, пожалуйста, глоток воды.

Я дал:

- Успокойтесь, Эмиль.

Он выпил весь стакан:

- Большое спасибо. Толя.

- Клянусь, я когда-нибудь его поколочу за эту вежливость! - продолжала
горячиться Стырская.

- Помолчи хоть минутку, Лика!.. Читайте, Эмиль.

Он, задыхаясь, стал читать предсмертное письмо:

- "Всем. В том, что умираю, не винить никого и, пожалуйста, не
сплетничайте. Покойник ужасно этого не любил. Мама, сестры и товарищи,
простите - это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет.

Лиля - люби меня.

Товарищ правительство, моя семья - это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника
Витольдовна Полонская.

Если ты устроишь им сносную жизнь - спасибо.

Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся. Как говорят - инцидент
исперчен".

- Бедняга считал своей обязанностью и тут острить, - сказал я.

- Подождите, Толя.

Кроткий, все так же задыхаясь, прочел четверостишие из этого письма:

Любовная лодка разбилась о быт.

Я с жизнью в расчете, и не к чему перечень взаимных болей, бед и обид.

- Все, Эмиль?

- Нет!.. "Счастливо оставаться. Владимир Маяковский. 12-го апреля"...

Переспрашиваю:

- Когда?

- Двенадцатого.

- Значит, письмо написано за два дня до выстрела.

- Да. Об этом стоит призадуматься.

- И я призадумался, Эмиль.

- Имеется еще приписка.

- Ну?

- "Товарищи Рапповцы, не считайте меня малодушным. Серьезно - ничего не
поделаешь. Привет. Ермилову скажите, что жаль, что снял лозунг, надо бы
доругаться. В. М. ".

- Рапповцы, Ермилов... Ушел с дерьмом на подметках! - сказал я.