восседал недавно доктор А.де-Уитт Табз, Готлиб жался к своей лаборатории и
тесному кабинету, как жмется кошка к своей подушечке под столом.
Раз-другой он попробовал с внушительным видом засесть в кабинете
директора, но сбежал от этой просторной, чистой пустоты и от стрекочущей
машинки мисс Робинс в свою берлогу, где пахло не прогрессивной
добродетелью, а только табаком и старыми бумагами.
сотни фермеров, и фельдшериц, и деревенских мясников, уплативших большие
деньги за проезд из Оклахомы или Орегона, чтобы получить признание
открытых ими неоспоримых лечебных средств: жир сома, безотказно
излечивающий туберкулез, мышьяковые мази, гарантирующие исцеление от рака.
Они приходили с письмами и фотографиями, засунутыми промеж мятого чистого
белья в обшарпанных чемоданах; при каждом удобном случае они наклонялись
над своими сумками и с надеждой извлекали свидетельства от своего пастора;
они домогались возможности исцелять человечество, а лично для себя лишь
скромной суммы денег, чтобы послать дочку в консерваторию. И они так
убежденно, так скорбно заклинали, что самый вышколенный клерк не мог
удержать их за порогом.
отнимали у него рабочие часы, они подрывали его веру в собственное
жестокосердие, но они молили с такой жалкой робостью, что он не мог
отвязаться от них, не дав обещания, а потом сам признавал, что проявить
побольше жестокости было бы менее жестоко.
Готлибу углубляться в непрестанно усложнявшиеся проблемы его исследования
природы специфичности иммунитета, а исследования мешали ему уделять
достаточно внимания институту, чтобы не дать ему окончательно развалиться.
Готлиб полагался на Шолтейса и передавал все дела на его усмотрение, а
Шолтейс, поскольку все равно в случае успешного директорства честь
досталась бы Готлибу, предпочитал двигать свою научную работу, а дела
передавал на усмотрение мисс Перл Робинс - так что фактически директором
стала прелестная и ревнивая Перл.
директора. Перл упивалась. Она так тепло и скромно уверяла Росса Мак-Герка
в заслугах Готлиба и своей смиренной преданности ему, так сладко мурлыкала
на лесть Риплтона Холаберда, так ласково отвечала на резкую враждебность
Терри Уикета, стесняя его в получении материалов для его работы, что
институт каруселью завертелся от интриг.
как надо". Готлиб постоянно просил у Мартина совета, но никогда советам не
следовал. Джауст, простоватый, но знающий биофизик, не питая к Готлибу той
любви, которая не позволяла Мартину и Терри упрекать старика, сказал ему в
лицо, что он "горе-директор и хорошо сделает, если уйдет". Он тут же был
уволен и замещен пешкой.
Среди этих шуток Мартин не помнил более злой, чем та, что столь ему
ненавистные в Табзе претенциозность и хлопотливость, при отсутствии
воображения, делали его хорошим администратором, тогда как Готлиб в силу
своей одаренности превращался в бессильного тирана; и это ль не обидная
шутка: хуже слишком энергично руководимого и стандартизованного института
оказывался только институт, лишенный всякого руководства, всякой
стандартизации. И Мартин - когда-то он с возмущением стал бы это отрицать,
- Мартин теперь спал и видел, чтобы вернулся Табз.
спокойствие его еще более нарушилось появлением Густава Сонделиуса.
Вернувшись только что из Африки, где изучал сонную болезнь, он шумно
водворился в одной из лабораторий для гостей.
погнала Мартина из Уитсильвании в Наутилус, до сих пор сохранил свое место
в галерее его героев: он обладал в какой-то мере глубокой
проницательностью Готлиба, стойкой добротой декана Сильвы, упрямой
честностью Терри, хоть и без его презрения к приличиям, и сверх всего было
в нем пряное, бьющее через край душевное богатство, целиком его
собственное. Правда, Сонделиус не помнил Мартина. С того вечера в
Миннеаполисе со слишком многими ему доводилось пить, и спорить, и мчаться
к неведомым, но винным местам. Однако ему помогли припомнить, и неделю
спустя Сонделиус, Терри и Мартин вместе слонялись, вместе обедали или на
квартире Эроусмитов хмелели от новых тем и джина.
же богатырские плечи, тот же широкий лоб и тот же вихрь проектов очищения
мира от заразы, не возбранявших, однако, наслаждаться кое-какими
вредоносными вещами, пока не миновала их пора.
Нью-Йорке институт тропической медицины.
нового шефа, во-время и не во-время осаждал Готлиба.
уважал его храбрость и его ненависть к меркантилизму, но его присутствия
Готлиб не терпел. Сонделиус его раздражал своей жизнерадостностью, своими
комплиментами, бурным своим оптимизмом, безалаберностью, похвальбой, своей
подавляющей громоздкостью. И, может быть, Готлиба задевало, что, хотя
разница в их возрасте составляла всего одиннадцать лет (пятьдесят восемь
против шестидесяти девяти), Сонделиус казался на тридцать лет моложе, на
полвека веселей.
став еще шумливей и восторженней. В день рождения Готлиба он ему подарил
убийственную домашнюю куртку вишневого бархата с сиреневой отделкой, и,
когда он приходил к Готлибу в гости, что случалось часто, Готлиб должен
был надевать эту мерзость и сидеть, мурлыча под нос, пока Сонделиус
львиным рыком выносил свои приговоры неважным супам и неважным
музыкантам... Что Сонделиус ради этих визитов жертвовал на диво шикарными
зваными обедами, Готлиб так никогда и не узнал.
заимствовал сосредоточенность. В эти дни, когда институт обезумел,
храбрость и сосредоточенность были необходимы человеку, если он хотел
вести свою работу.
опасностях соприкосновения с такими микробами, он взялся за бубонную чуму,
за поиски возможностей ее предупреждения и лечения посредством фага.
заподозрил бы, что Мартин находит Черную Смерть восхитительной. Посмотрев,
как он прививает страшную заразу худым ехидным крысам, прищелкивая все
время языком и называя их ласковыми именами, каждый решил бы, что он сошел
с ума.
фагом Bacillus pestis [чумная бацилла (лат.)] исчезает у
крыс-бациллоносителей, которые, не погибнув сами от чумы, служат ей
прибежищем и постоянно ее распространяют; и, наконец, что он, Мартин,
может излечивать чуму. Он был так же поглощен своими опытами, так же
счастлив и взвинчен, как в первые дни фактора Икс. Он работал ночи
напролет... Склонившись над микроскопом при свете одинокой лампы, выуживал
вытянутой в волосок стеклянной пипеткой отдельную чумную бациллу.
животными резиновые перчатки, высокие кожаные сапоги, ремешки на рукава.
Эти предосторожности наполняли его самого трепетом восторга, а для других
мак-герковцев в них было нечто от тайной магии алхимиков. Он стал немного
героем, но больше - мишенью для острот. Докучная привычка шутливого
злословия свойственна научным работникам не в меньшей мере, чем
благодушным дельцам в конторах или хлопотливым старичкам в деревнях.
Химики и биологи прозвали Мартина "Чумой", они отказывались заходить в его
лабораторию и прикидывались, что боятся встречи с ним в коридорах.
поднялся в собственном мнении и видел, что и другие принимают его всерьез.
Он напечатал осторожную статью о противочумном фаге, - и статья была
отмечена многими научными журналами. Даже Готлиб, как ни одурел он от
забот, высказал похвалу, хоть он не мог оказать Мартину большого внимания,
а помощи и вовсе никакой. Но Терри Уикет остался совершенно холоден. К
блестящей в своем роде работе Мартина он проявил энтузиазма лишь
настолько, чтоб не показаться завистливым, и постоянно совался с вопросом,
продолжает ли Мартин наряду с новыми экспериментами свое исследование
самой природы фага и свои занятия физической химией.
этим ассистентом был Густав Сонделиус.
и теперь искал новых волнений. Он перевидал на своем веку много разных
эпидемий и питал к чуме влюбленную ненависть. Когда он понял, чем занят
Мартин, он загорелся:
и Иерсина, и Хавкина, и кого угодно! Вы, может быть, избавите мир от
чумы... спасете всех этих несчастных индийцев... миллионы жизней!
Позвольте мне работать с вами.
умелым, ценным своей неиссякаемой бодростью. Как и Мартин, он не любил
правильного уклада жизни; он из принципа никогда не обедал два дня кряду в
один и тот же час и без нужды, по своей охоте, работал ночи напролет, а на
Махров Алексей
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Никитин Юрий
Шилова Юлия
Земляной Андрей