злодеев, только Трон сохрани, только Государя нашего охрани, тогда и меня
покарай, меня, того, кто все это, страшное, начал". (Как всякий, пришедший
в политику - а Департамент полиции большую политику в е р т е л, но без
достаточной научной подготовки, без широкого знания, - Зубатов не мог
понять, что не он начал-то, не Гапон, не десяток других его "подметок",
начала жизнь, которая есть развитие от низшего к высшему, которая есть
поступательность истинная, а не сделанная, и которая - как бы ни мешали ей
- свое возьмет, ибо невозможно остановить рост, подчиняющийся законам
основополагающим, извечным и справедливым.) Из церкви, не найдя успокоения
в молитве, чуя полицейским умом своим, что Господь в его деле не помощник,
Зубатов, отвертевшись от филера (сегодня один был, по случаю паники в
северной столице другого охломона на серьезных смутьянов п о с т а в и л
и, а не на него, отца политического сыска, государева слугу), сел на поезд
и отправился в Петербург, послав с кучером жене записочку: "Поехал на
моленье, в Лавру, если кто будет интересоваться - успокой".
незабытого еще ужаса кровавого воскресенья - Зубатов ринулся к Стрепетову,
старому сотруднику, выкинутому после его отставки, но п о л ь з у е м о м
у и по сей день Департаментом в целях финансового поддержания ("подметкам"
только в исключительных случаях пенсию платили, чаще ограничивались
"поштучным"
капустой комнату. - Гапон мне нужен, Стрепет.
стал у всех на языке.
тобой повязаны шнуром - меня затянет, и тебя потащит, я один греметь не
намерен, понял?!
спокойно.
молчать не буду. Ступай.
енотовой шубе, стрижен наголо, брит до синевы - неузнаваем, словом.
Вы отдаете себе отчет в происшедшем? Вы чуете пеньку висельную?! Вы
понимаете, что творите, продолжая звать к демонстрации и забастовкам?
неожиданно спокойным вопросом. - Как смеете? Вы кто, чтобы так говорить со
мною, а?!
время расстрела демонстрации увел на квартиру. Когда первый озноб прошел,
чаем когда с водкою отогрели, услышал про себя: "Знамя первой русской
революции". Сначала-то и не понял, а как понял - сморило от страха,
счастья, невесомой высоты - потерял сознание, обвалился на пол.
важно, что он попал именно к ним, к эсерам, к самой массовой революционной
партии, которая вбирает в свои ряды всех борцов, всех тех, кто хочет дать
мужику землю и волю; пусть "народный вождь фабрично-заводских" станет под
знамена, это - количество и качество, вместе взятые.
жандармской, когда инструкции получал и о т д а в а л Зубатову рабочих.
нужен не так, как Департаменту, он им как знамя нужен. Это он может. Он
поразвевается на ветру, от души поразвевается.
с его агентом за эти дни, отчего такая перемена в нем свершилась, но
ответить не мог себе - не привык, чтоб на его окрик отвечали таким вот
властным, новым, в сути своей новым.
случае ареста, валить на меня - я вас утоплю.
теперь негоже в связях-то признаваться.
маленького человека, привыкшего отвечать на вопросы начальника. - А теперь
я не могу предать тех, кто поверил в меня. В меня вся Россия поверила,
Сергей Васильевич, теперь я не просто Гапон, я Г е о р г и й Г а п о н
теперь, понимаете?
пока еще момент не упущен, собирайте всех своих фабричных, пишите
государю, молите пощады и обещайте борьбу со смутой. Объясните, что
примазались к вам чужаки, социалисты, иноверцы - от них все зло.
Пропустите момент - ваши нынешние lрузья, узнав о том, кто вы есть, в
острог же и отправят первого.
нельзя. Меня просить можно, а я, прежде чем ответить, думать стану - "да"
или "нет".
столу. - Твои рапорты хранятся в Охране-то!
здравствовать. И еще раз позволите себе голос на меня повысить - уберу!
Теперь мне - вера, Зубатов. Со мною теперь сила. За что - премного вам
благодарен, - иронически добавил он, запахнул шубу, нахлобучил енотовую
шапку и вышел из дома.
каком он редко ездил, в охранную свою бытность, а там выезды держали
богатые.
погибель, а "непогибель" была для него не в жизни - в действии.
если только до той поры и его не сметет, как всех нас. С таким-то в
кармане простят... А что, собственно, прощать?" - спросил он вдруг себя и
ответа не нашел, понял только, что запутался окончательно, словно как
заживо перепеленатый.
болталась на нем, словно на вешалке. У него были два пиджака и сюртучная
пара, необходимые, чтобы ездить в центр, в редакции и библиотеки: плохо
одетый человек сразу в глаза бросается, там надо быть "комильфо", чтобы
слиться с толпою, никак не выделяться из общей массы. Один пиджак был
рабочий, в таких мастеровые ходят - его Дзержинский одевал, отправляясь в
фабричные районы; второй он носил постоянно, серый, "в елочку", с большими
накладными карманами - можно было рассовать книги, рукописи, а со стороны
- незаметно; идет себе эдакий спортсмен, с небрежно повязанным,
артистического вида, г а л с т у х о м.
глазами, сказала:
плеча.
напрокат, будешь рекламировать салон пани Ришульской.
точность линий.
Дзержиновом, крестьяне отменно бедны, но видела бы ты, сколько в девушках
грации, изящества - а ведь юбчонка-то одна, и кофточку лишь на престольный
праздник позволяют себе надеть, берегут, в сундуке хранят, от матери - к
дочке.
исписанные листки бумаги - статьи для "Червового Штандара" и прокламации -
в необъятные карманы своего спортивного пиджака.
по-разному.
хватать веселых и нарядных тканей. Мы ведь должны будем одеть семь
миллионов поляков - а ситцевых фабрик у нас две. А если не отделять себя
от России - нас сто пятьдесят миллионов... Увы, сначала, видимо, мы
пройдем через период, если хочешь, всеобщего, равного униформизма:
обманывать себя нам никак негоже. Пойдем, милая:
Буджолд Лоис
Володихин Дмитрий
Гуревич Георгий
Афанасьев Роман
Трубников Александр
Круз Андрей