Чтение 83–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

захлопнул папку.

Полковник Адамс понял, что совершил бестактность. Его поразил быстрый,
казалось, жалобный взгляд генерал-полковника.

Через несколько дней Паулюс, просмотрев донесения и документы,
положенные в обычном порядке, улыбнувшись, сказал своему адъютанту:

- Господин новатор, вы, видимо, наблюдательный человек.

В этот тихий осенний вечер генерал Шмидт отправился на доклад к Паулюсу
в несколько торжественном настроении.

Шмидт шел по широкой станичной улице к дому командующего, с
удовольствием вдыхая холодный воздух, омывающий прокуренное ночным табаком
горло, поглядывал на небо, расцвеченное темными красками степного заката.
На душе его было спокойно, он думал о живописи и о том, что послеобеденная
отрыжка перестала его беспокоить.

Он шагал по тихой и пустынной вечерней улице, и в голове его, под
фуражкой с большим тяжелым козырьком, умещалось все то, что должно было
проявиться в самой ожесточенной схватке, которая когда-либо готовилась за
время сталинградского побоища. Он именно так и сказал, когда командующий,
пригласив его сесть, приготовился слушать.

- Конечно, в истории нашего оружия случалось, что несравненно большее
количество техники мобилизовывалось для наступления. Но на таком ничтожном
участке фронта подобной плотности на земле и в воздухе лично мне никогда
не приходилось создавать.

Слушая начальника штаба, Паулюс сидел, ссутуля плечи, как-то не
по-генеральски, поспешно и послушно поворачивая голову следом за пальцем
Шмидта, тыкавшимся в столбцы графиков и в квадраты карты. Это наступление
задумал Паулюс. Паулюс определил его параметры. Но теперь, слушая Шмидта,
самого блестящего начальника штаба, с которым приходилось ему работать, он
не узнавал свои мысли в деталях разработки предстоящей операции.

Казалось, Шмидт не излагал соображения Паулюса, развернутые в боевую
программу, а навязывал свою волю Паулюсу, против его желания готовил к
удару пехоту, танки, саперные батальоны.

- Да-да, плотность, - сказал Паулюс. - Она особенно впечатляет, когда
сравниваешь ее с пустотой на нашем левом фланге.

- Ничего не поделаешь, - сказал Шмидт, - слишком много земли на
востоке, больше, чем немецких солдат.

- Это тревожит не только меня, - фон Вейхс мне сказал: "Мы били не
кулаком, а растопыренными пальцами, расходящимися по бесконечному
восточному пространству". Это тревожит не только Вейхса. Это не тревожит
лишь...

Он не договорил.

Все шло так, как нужно, и все шло не так, как нужно.

В случайных неясностях и злых мелочах последних боевых недель,
казалось, вот-вот раскроется совсем по-новому, безрадостно и безнадежно,
истинная суть войны.

Разведка упорно доносит о концентрации советских войск на
северо-западе. Авиация бессильна помешать им. Вейхс не имеет на флангах
армии Паулюса немецких резервов. Вейхс пытается дезинформировать русских,
устанавливая немецкие радиостанции в румынских частях. Но от этого румыны
не станут немцами.

Казавшаяся вначале победоносной африканская кампания; блестящая
расправа с англичанами в Дюнкерке, в Норвегии, Греции, не завершившаяся
захватом Британских островов; колоссальные победы на востоке,
тысячекилометровый прорыв к Волге, не завершенный окончательным разгромом
советских армий. Всегда кажется, - главное уже сделано, и если дело не
доведено до конца, то это только случайная, пустая задержка...

Что значат эти несколько сот метров, отделяющих его от Волги,
полуразрушенные заводы, обгоревшие, пустые коробки домов по сравнению с
грандиозными пространствами, захваченными во время летнего наступления...
Но и от египетского оазиса отделяли Роммеля несколько километров пустыни.
И для полного торжества в поверженной Франции не хватило нескольких
дюнкеркских часов и километров... Всегда и всюду недостает нескольких
километров до окончательного разгрома противника, всегда и всюду пустые
фланги, огромные пространства за спиной победоносных войск, нехватка
резервов.

Минувшее лето! То, что он пережил в те дни, дано, видно, испытать лишь
однажды в жизни. Он ощутил на своем лице дыхание Индии. Если б лавина,
сметающая леса, выжимающая из русел реки, способна была чувствовать, то
она бы чувствовала именно то, что ощущал он в те дни.

В эти дни мелькнула мысль, что немецкое ухо привыкло к имени Фридриха,
- конечно, шутливая, несерьезная мысль, но все же была она. Но именно в
эти дни злая, жесткая песчинка скрипнула не то под ногой, не то на зубах.
В штабе царило торжественное и счастливое напряжение. Он принимал от
командиров частей письменные рапорты, устные рапорты, радиорапорты,
телефонные рапорты. Казалось, то уж не тяжелая боевая работа, а
символическое выражение немецкого торжества... Паулюс взял телефонную
трубку. "Господин генерал-полковник..." Он узнал по голосу, кто говорит,
интонация военных будней совершенно не гармонировала с колоколами в
воздухе и в эфире.

Командир дивизии Веллер доложил, что русские на его участке перешли в
наступление, их пехотному подразделению, примерно усиленному батальону,
удалось прорваться на запад и занять сталинградский вокзал.

Именно с этим ничтожным происшествием прочно связалось рождение
томящего чувства.

Шмидт прочел вслух проект боевого приказа, слегка расправил плечи и
приподнял подбородок, знак того, что чувство официальности не покидает
его, хотя между ним и командующим хорошие личные отношения.

И неожиданно, понизив голос, генерал-полковник, совсем не по-военному,
не по-генеральски, сказал странные, смутившие Шмидта, слова:

- Я верю в успех. Но знаете что? Ведь наша борьба в этом городе
совершенно не нужна, бессмысленна.

- Несколько неожиданно со стороны командующего войсками в Сталинграде,
- сказал Шмидт.

- Вы считаете - неожиданно? Сталинград перестал существовать как центр
коммуникаций и центр тяжелой промышленности. Что нам тут делать после
этого? Северо-восточный фланг кавказских армий можно заслонить по линии
Астрахань - Калач. Сталинград не нужен для этого. Я верю в успех, Шмидт:
мы захватим Тракторный завод. Но этим мы не закроем нашего фланга. Фон
Вейхс не сомневается, что русские ударят. Блеф их не остановит.

Шмидт проговорил:

- В движении событий меняется их смысл, но фюрер никогда не отступал,
не решив задачи до конца.

Паулюсу казалось, что беда именно в том, что самые блестящие победы не
дали плодов, так как не были с упорством и решительностью доведены до
конца; в то же время ему казалось, что в отказе от решения потерявших
смысл задач проявляется истинная сила полководца.

Но, глядя в настойчивые и умные глаза генерала Шмидта, он сказал:

- Не нам навязывать свою волю великому стратегу.

Он взял со стола текст приказа о наступлении и подписал его.

- Четыре экземпляра, учитывая особую секретность, - сказал Шмидт.

14

Часть, в которую прибыл из штаба степной армии Даренский, находилась на
юго-восточном фланге Сталинградского фронта, в безводных прикаспийских
песках.

Расположенные у озерной и речной воды степи представлялись теперь
Даренскому чем-то вроде обетованной земли, - там рос ковыль, кое-где росли
деревья, ржали лошади.

В пустынной песчаной равнине обосновались тысячи людей, привыкших к
влажному воздуху, к росе на зорьке, к шороху сена Песок сечет их по коже,
лезет в уши, скрипит в пшене и в хлебе, песок в соли и в винтовочном
затворе, в механизме часов, песок в солдатских сновидениях... Телу
человеческому, ноздрям, гортани, икрам ног здесь трудно. Тело жило здесь,
как живет телега, сошедшая с накатанной колеи и со скрипом ползущая по
бездорожью.

Весь день ходил Даренский по артиллерийским позициям, говорил с людьми,
писал, снимал схемы, осматривал орудия, склады боеприпасов. К вечеру он
выдохся, голова гудела, болели ноги, не привыкшие ходить по сыпучей
песчаной почве.

Даренский давно заметил, что в дни отступления генералы бывают особо
внимательны к нуждам подчиненных; командующие и члены Военных советов
щедро проявляют самокритичность, скептицизм и скромность.

Никогда в армии не появляется столько умных, все понимающих людей, как
в пору жестоких отступлений, превосходства противника и гнева Ставки,
ищущей виновников неудач.

Но здесь, в песках, людьми владело сонное безразличие. Штабные и
строевые командиры словно уверились, что интересоваться им на этом свете
нечем, все равно и завтра, и послезавтра, и через год будет песок.

Ночевать Даренского пригласил к себе начальник штаба артиллерийского
полка подполковник Бова. Бова, несмотря на свою богатырскую фамилию, был
сутул, плешив, плохо слышал на одно ухо. Он как-то приезжал по вызову в
штаб артиллерии фронта и поразил всех необычайной памятью. Казалось, что в
его плешивой голове, посаженной на узкие сутулые плечи, ничего не могло
существовать, кроме цифр, номеров батарей и дивизионов, названий
населенных пунктов, командирских фамилий, обозначений высот.

Бова жил в дощатой хибарке со стенами, обмазанными глиной и навозом,
пол был покрыт рваными листами толя. Хибарка эта ничем не отличалась от
других командирских жилищ, разбросанных в песчаной равнине.