жизнь, что расставались они часто.
моя жизнь, как всем известно"*, то здесь важны не просто слова любящего
человека, а то, что тон писем Ходасевича к Берберовой (сохранилось 74
письма) почти не меняется до самого последнего, написанного в год смерти
поэта. Когда разлука между ним и Берберовой стала уже неизбежной с конца
двадцатых годов, о чем Берберова пишет довольно открыто, он лишь просил ее:
"Не сердись ни меня, но не вижу нужды играть роль великодушного рогоносца, в
которого он (Н.Д. Милиоти. -- Е. В.) меня сознательно рядит. < ... >
Допустим, своей репутации ты хозяйка, но и я своей тоже"*. В недатированном
письме, относящемся к весне 1933 года, когда Берберова уже перебралась от
него на улицу Клода Лоррена, Ходасевич пишет прямо: "Какое право я имею
предписывать тебе то или иное поведение? Или его контролировать? Разве хоть
раз попрекнул я тебя, когда сама ты рассказывала мне о своих, скажем,
романах? < ... > Так это и останется, и все люди, которые хотят быть
хороши со мной, должны быть хороши и до6рожелательны в отношении тебя"*.
Нужно напомнить, что все эти письма отдала в печать сама Берберова, сохраняя
твердую верность единожды декларированному ею принципу умалчивать, о чем
хочет, и рассказывать, что хочет. В "Курсиве" она даже перечисляет
стихотворения поэта Довида Кнута, посвященные ей ("С Кнутом семь лет меня
связывала тесная дружба: многое в ею стихах творит об этих отношениях"). В
числе этих стихотворений знаменитое "Нужны были годы..." Пожалею чувства
читателя и не буду цитировать последнюю строфу этого стихотворения, отошлю к
его публикации*.
Берберовой самоцель. Чья бы то ни было личная-интимная жизнь не представляет
собой художественного произведения: на мой взгляд, и "донжуанский список
Пушкина", и "донжуанский список Ходасевича", приводимый Берберовой,
интересны больше как шутка -- любопытно, кто стал бы читать донжуанский
список исторического Дон-Жуана видимо, длинный перечень неведомых
кастильских имен и только? Берберова рассказывает обо всем подобном между
делом, и то, что "Нужны были годы..." и т. д. где описано нечто конкретное и
лично к Берберовой относящееся, ничуть не важней и не интересней для
читателя, чем рассказ о том, как певица с двумя подбородками в русском
ресторанчике в Биянкуре вставляла в "Очи черные" строфу Бориса Поплавского:
"Ресторан Закрыт, путь зимой блестит..." Второе даже ценнее: озаренный
гением неумелый дилетант Поплавский не очень-то просится "под гитару".
иным советским буниноведам (это не описка, хотя и нишу эти строки в апреле
1995 года) на берберовские рассказы о том, как Бунин нюхал цыпленка, прежде
чем покушать ("Дворянин тухлятину есть не может..."), о том, как выпивал у
себя на кухне с выпущенным из тюрьмы коллаборационистом Клягиным, выставив в
переднюю полный до краев ночной горшок, о том, как любил "детскую
матерщину", как попался в поезде на безбилетном проезде, и о том, как "12
февраля 1945 т. <...> С.К. Маковский заехал за ним, чтобы везти его к
советскому послу Богомолову пить за здоровье Сталина". Бунин был первым из
невернувшихся эмигрантов, чье творчество попало в СССР в виде изданною здесь
довольно полного собрания сочинений (вторым оказался Георгий Иванов, но
вместо СССР на карте к тому времени появилась Россия), и этим советским
литературоведам образ Бунина, чуть шаржированно обрисованный Берберовой,
портит всю икону. И начинаются длительные обвинения Берберовой в том, что во
время оккупации Парижа она симпатизировала фашистам. Кстати, в подобном
"платоническом" сотрудничестве с фашистами в разное время обвиняли также
Георгия Иванова, Владимира Смоленского (об этом Берберова пишет довольно
подробно) и что особенно замечательно еврея Лазаря Кельберина, тихого
монпарнасского лирика. "Клевещите, клевещите, что-нибудь да останется"
принцип очень старый, вряд ли его придумал Игнатий Лойола. А кое-что, и
вправду, останется. Именно то, что никогда и ни при каких обстоятельствах ни
Владислав Ходасевич, ни Георгий Иванов, ни Нина Берберова, ни многие другие
из числа лучших эмигрантских писателей не шли на компромисс с тов.Сталиным и
его полномочными представителями.
Гитлера в своем выступлении по радио после прихода немецких войск в Париж
"новой Жанной д'Арк". Но вот листаю архив альманаха "Мосты", выходившего в
Мюнхене в 1958 -- 1970 годах под редакцией Г.А. Андреева (Хомякова)
значительная часть этого архива была передана Андреевым в 1984 году мне,
исключение составили лишь письма писателей, тогда еще здравствовавших,
оттого ко мне не попали письма печатавшейся в "Мостах" Берберовой, и в
письме Юрия Терапиано от 25 ноября 1962 года нахожу смелый "проэкт --
вспомнить подвергнутого остракизму Мережковского" (орфография оригинала).
Хомяков-Андреев (эмигрант "второй волны") "проэкт" одобрил. Двадцать лет
после смерти Мережковского, пятнадцать после смерти "новой Жанны д'Арк", и
только тогда дерзкое -- "пора вспомнить"... А вот сталинского пособника
Ромена Роллана никто не подверг остракизму и до сих пор, да и вряд ли кому
придет это в голову в дальнейшем. Не говорю уже о писателях советских,
особенно о Горьком, воспоминания о нем Берберова напечатала как раз в No 8
"Мостов", и значительная их часть попала в "Курсив".
выхода английского варианта книги в 1969 году и первою русского издания
тиражом 600 экземпляров в немецком издательстве "Финк-ферлаг" в 1972 году,
предъявили претензию, что Берберова в своей работе очень уж обильно
использует факты, ранее нее описанные Ходасевичем (читай списывает у
покойного мужа). Кое-какие совпадения, и вправду, есть, а как не быть им,
если жили все в одном доме в Сорренто?
красная пелена ненависти: на рубеже шестидесятых-семидесятых годов Берберова
помянула ему сотрудничество с советскими издательствами в конце двадцатых и
поставила его в один ряд с Эренбургом (см. примечания Берберовой к "Курсиву"
в нашем издании). Хочу надеяться, Господь простит Гулю его несправедливые
слова. Хотя в воспоминаниях о Горьком нет того дружеского чувства, которое
позволяет людям быть в отношениях между собой на "ты" и на "сволочь",
которое есть в берберовских воспоминаниях о том же Бунине, тот, кто
интересуется Горьким, найдет в "Курсиве" немало ценного. Притом иной раз
Берберова сообщает исторический факт, сама предполагая, что повествует о
забавном, загадочном, немного даже бредовом случае.
Нет, я не читала Огурцова. Глаза его увлажнились: в то время на Огурцова он
возлагал надежды. Таинственного Огурцова я так никогда и не прочла".
Горького, обозначенная как миф? Ничего подобного! Серафим Иванович Огурцов
(1904 -- 1934), иваново-вознесенский поэт и прозаик, автор повести "Кровь",
рано умерший, кстати, от очень редкой в европейской медицине сонной болезни,
видимо, в самом деле привлекал Горького в соррентинские годы своими
бытописательными новеллами в стихах и в прозе. Может быть, и хорошо, что
Берберова Огурцова не читала. Если бы читала, ей не пришло бы в голову
повторять забавную фамилию три раза в четырех строчках воспоминаний. Но вот
Огурцов-то на самом деле был.
продолжение "Курсива" второе главное произведение Нины Берберовой книга
"Железная женщина", вышедшая в Нью-Йорке в 1981 году и целиком
перепечатанная "Дружбой народов" в 1989 году, сразу после приезда автора в
Москву. (Кстати, если "Железная женщина" позже вышла в "Политиздате" и в
"Книжной палате" отдельными изданиями, то сказать это о "Курсиве" нельзя: в
журналах печатались большие фрагменты -- полностью в РОССИИ книга выходит
лишь теперь.) Невозможно отрицать огромного значения этой книги Берберовой:
она стерла во прах миф о "железной женщине", доказала, что
Будберг-Закревская не была ни талантливым переводчиком, ни верной подругой
Горького, ни баронессой, ни графиней и менее всего была "железной женщиной"
(прозвище это нынче перешло на саму Берберову, и не без оснований). Что и
говорить книга замечательная, но... не "Курсив". И потому, что тема взята
весьма и весьма узкая, и и в особенности потому, что слишком о многом автору
пришлось писать по догадке, сопоставляя множество документов, а это привело
к неизбежным длиннотам, свойственным перу стареющих писателей (не упрек, а
факт -- в год выхода "Железной женщины" Берберовой исполнилось восемьдесят
лет). И хотя Андрей Вознесенский написал в предисловии к советскому изданию,
что книга "увлекательное документально-страшное жизнеописание баронессы
М.Будберг -- пленительной авантюристки"*, слова эти останутся на его
совести: менее всего образ М.И Закревской-Бенкендорф-Будберг "пленителен"
заслуга Берберовой как раз в том, что образ "баронессы" у нее почти
тошнотворен.
(Нью-Йорк, 1986), при всей уникальности поднятого в ней пласта материала
почти не поддается простому чтению, да и странно было бы читать как
беллетристику список 666 биографий русских масонов-эмигрантов, хотя в этом
списке есть очень, и очень интересные имена -- от Алданова и Адамовича до
Савинкова и Сергея Маковского (говорю лишь о писателях). Да, книга
чрезвычайно ценна для историков масонства, но и только, за исключением
небольшого по объему вводного раздела, представляющего собой продолжение
линии, начатой в "Курсиве" и "Железной женщине". Впрочем, кое-кого книга
ввела в искушение. Поэт Евгений Рейн вспоминает, как он вел вечер Берберовой
в одном из клубов (когда Берберова посетила Москву в 1989 году) и как
явившиеся на тот вечер члены какого-то национал-патриотического объединения
своими вопросами о жидомасонстве довели почтенную писательницу до крайней
растерянности. Национал-патриотов из зала выставили, но вечер был изрядно
попорчен. Не Берберовой было внушать чугунным головам, что если уж кто-то
сочинил миф о жидомасонстве, то исследователь подлинного, невымышленного
масонства не обязан искать этому мифу подтверждения.
рассказами тридцатых годов так и витает тень Зощенко, а над "Чайковским"
тень "Державина" Ходасевича, о чем уже было сказано и больше говорить не
Херберт Фрэнк
Конюшевский Владислав
Круз Андрей
Доставалов Александр
Круз Андрей
Корнев Павел