Чтение 83–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

на деревянные шомпура. На хитрущей морде полнейшее безразличие, а сам
незаметно подползает все ближе и ближе.

-- Кучумка, нельзя при людях! -- ласково окликает его Филька.

Тот дико косится на него, нехотя отходит к исходной позиции, чтобы
начать все сызнова.

Пламя пляшет, подкормленное смолевыми сучьями. Скачут изломанные тени
деревьев, гримасничают лица слушателей. Самое глухое время ночи, ни шороха,
ни звука -- предрассветный час. От реки сплошным маревом наплывает густой
белесый туман. Цепляясь за влажные кроны дремлющих елей, он хочет подняться
к простору, но густой ночной мрак прижимает его к стоянке.

Голос Хетагурова слабеет...

Сон не вернулся ко мне. Лежу в полузабытьи. Это первая ночь, когда я
освобожден от мрачных мыслей и отчаяния. Ко мне возвращается раскрепощенный
разум. Я еще далек от экспедиционных дел, от суеты житейской. Но пережитое
уже отступает в прошлое, боль смягчается. Знаю, слово "Мая" мы долго будем
произносить с гордостью, преклоняясь перед непримиримой первобытностью реки.

А как же с Василием Николаевичем, с Трофимом? И об этом после.

Скоро смолк говорок. Затух костер. Лагерь уснул. Поднялся месяц, и его
голубоватый свет пронизал поредевший туман.

Я выбираюсь из-под полога. Дует леденящий ветерок. В тайге,
прихваченной ночною сыростью, копятся холодные синие тени. Над мутной сталью
реки тают легкие клубы серебристого пара. А вдали над грядами темных хребтов
широко и ясно разливается по небу голубоватый рассвет. .

"Утро... утро... утро..." -- твердит какая-то пичуга.

Долго стою я неподвижно, опьяненный великолепием первого утра
вернувшейся жизни. Окружающий мир кажется мне обновленным, более доступным и
понятным, чем когда-либо, и я смело вхожу в него с твердой жаждой
продолжения. И вдруг слабый крик чайки вырывает меня из раздумья. Белым
лоскутом кружится птица над бурунами. И все кричит, кричит... Неужели это та
добрая чайка, что звала нас с собою с камня? Но почему и теперь ее крик
полон печали?

Нет, память не обманула меня, мы действительно среди своих, и
завтрашний день уже не вызывает тревоги.

Я бесшумно возвращаюсь под полог и, раскрепощенный от всех бед, надолго
засыпаю.

Странно устроен человек: после такой встряски нам оказалось достаточно
суток покоя, чтобы прийти в себя. И вот уже все пережитое постепенно уходит
в прошлое, одно забывается, другое иначе расценивается, и только узлы
главных событий остаются навсегда в памяти.

Нас окружают заботой. Ни слова об экспедиционных делах. Но жизнь сама
незаметно подводит тебя к ним. Вначале я осваиваюсь с лагерем, таскаю воду,
хожу в лес за дровами и никак не могу избавиться от ощущения какой-то
новизны в окружающей обстановке...

Затем начинают всплывать на поверхность и дела полевых подразделений,
тревожившие меня в начале путешествия по Мае. И хотя я еще часто обращаюсь к
прошлому, я чувствую, что настоящее овладевает мною -- все постепенно
возвращается на свое место.

Пришло в лагерь и второе утро. Я чувствую себя хорошо. Побрился. Пора
браться за дела. Трофим разжег костер. Он уже захвачен работой: разобрал
свою рацию. И я, глядя на него, думаю: "Уж если ты ее соберешь и она
заговорит -- значит ты здоров, мой друг!"

Василия Николаевича не слышно. Он замкнулся, живет один со страшными
думами.

Из соседней палатки доносится голос Лебедева:

-- Филька, налаживай баню!

Минут через десять из полога высовывается взлохмаченная голова Фильки.
Заспанными глазами парень осматривает небо, косится на меня, точно впервые
видит, и сладко -зевает.

-- Кирилл Родионович! С утра баню или после завтрака? -- спрашивает он.

-- Сейчас готовь.

-- Мигом иду, -- отвечает Филька, а сам долго чешет пятерней затылок,
поднимается, вихляющей походкой идет к костру, волоча за собою байковое
одеяло. Он расстилает его у огня, уютно располагает на нем свое хлипкое
тело, говорит, не взглянув на меня:

-- Маленько прикорну. Тут у нас, ежели со всеми соглашаться, --
заездят. Баню успею, не на пожар, -- и сразу захрапел.

-- Филька, дьявол, спишь! -- кричит Лебедев, выбираясь из палатки.

Тот поднимает голову, обращается ко мне:

-- Чего он гутарит? -- Но, услышав шаги Лебедева, вскакивает.

-- Кто вечером обещал до восхода баню приготовить?

-- Ты не кричи на меня, Кирилл Родионович, испужаюсь, ни на что
годиться не буду. Лучше послушай, какой сон я видел, -- отвечает он
добродушно.

-- Провались ты со своими снами! -- гневается Лебедев.

-- Ведь тут только и счастья, что во сне с девками побалуешься!

-- Врешь, черт голопузый! Какая девка хоть и во сне польстится на
такого брехуна?

-- Спросите у Пресникова, Наташа моя -- во! -- Филька показал мне
торчмя поднятый большой палец.

-- Иди, говорю! -- и голос Лебедева звучит угрожающе.

Филька нехотя поплелся к реке, захватив с собою на всякий случай
одеяло.

-- Пропадает талант, -- говорит Лебедев, кивнув в сторону Фильки.

Солнце яркими лучами взрывает тайгу, еще не успевшую отряхнуть с себя
ночной покой. Я беру полотенце, иду умываться. Маю не узнать: тут она
отдыхает после трудного пути и не торопится покинуть просторную долину. Вода
в ней прозрачная. Дно просматривается до мельчайших песчинок.

Черпаю горстями студеную воду, плещу в лицо, на грудь, растираю тело.
Чертовски неприятная процедура! Но через минуту награда: такая свежесть и
такая бодрость, словно с твоих плеч свалился стопудовый панцирь.

Василия Николаевича перенесли к костру на мягкую подстилку. Больно
видеть его глаза, переполненные мольбою о жизни.

Рядом с ним сидит Лебедев, сгорбленный, весь подавленный бедою друга.

Евтушенко отправляет в эфир позывные. Ему отвечают сразу несколько
станций. Еще с минуту продолжается настройка.

-- Плоткин у микрофона, -- сообщает радист.

Мы с Хетагуровым забираемся в палатку.

-- Здравствуйте, Рафаил Маркович! -- кричу я в микрофон. -- Спасибо за
помощь. Мы закончили маршрут. Но у нас не все благополучно. Мы потеряли ниже
устья Эдягу-Чайдаха проводников: Улукиткана и Николая. Надо срочно
организовать поиски самолетом, они где-то южнее Чагарского хребта, у истоков
Удыгина и Лючи. Им надо сбросить продукты, палатку, обувь, одежду, спички --
этого ничего у них нет. Хорошо бы сегодня начать поиски.

-- Все возможное сделаем.

-- Но это не все. Надо немедленно доставить в Хабаровскую больницу
Мищенко и Королева. Промедление опасно. Сопровождать их буду я. Договоритесь
с край-здравом о посылке санитарной машины. Сейчас мы находимся в двух
километрах выше устья Нимни. Здесь посадочной площадки нет. Завтра сплывем
до устья Маи на плоту. Дальнейшее -- ваша забота.

-- На устье Маи вас встретит катер, доставит на косу, а оттуда, при
наличии погоды, вывезем самолетом. Какие еще будут распоряжения?

-- Необходимо срочно приступать к организации работ на Мае. Все людские
и материальные резервы нужно перебросить сюда. Подробности получите завтра
утром от Хетагурова. Что есть у вас?

-- Знаю, вы ждали помощи, но не было погоды, и самолеты долго не могли
пробиться к Мае. Пришлось перебросить Лебедева с Алданского нагорья и
организовать поиски по реке. Остальное в норме. За Ниной послан человек в
Ростов. Вчера получил от нее телеграмму, что вещи днями отправляет, а сама
немного задержится.

Хетагуров остается ответить на радиограммы, а я выбираюсь наружу. Снова
меня захватывают экспедиционные заботы. Окончательно отступают в прошлое
трудные дни, прожитые на Мае.

Идем с Трофимом в баню.

-- Чего не радуешься? -- спрашиваю я его.

-- Чему?

-- Нина едет. Столько ее ждал, и хоть бы улыбнулся.

Трофим насупился. Отстает. Ноги тяжело шагают по гальке. Какие-то мысли
о Нине снова тревожат его.

Палатка окутана паром. Лебедев и Пресников купают Василия Николаевича.
Слышно, как хлещут по телу березовые веники. Филька сидит на гальке, делает
из бузины дудочку. Ни забот, ни печали.

-- Сейчас донышко заткну и заиграю, -- говорит он, не отрываясь от
работы.

-- Сколько я тебя, Филька, знаю, ты в одной поре, без изменений, --
говорит Трофим.

-- Завидуешь? -- отвечает тот.

-- Не о том речь, кнопки одной у тебя не хватает, баню на камнях
устроил. Можно же было поставить палатку на песочке?

-- Удивил, кнопки не хватает, да ежели бы они были у меня все, неужто
пошел бы в экспедицию работать?! -- и Филька вдруг разразился громким
смехом. -- У нас в колхозе председатель когда-то ходил с изыскателями, да,
видно, не поглянулась ему эта работенка; так вот, как, бывало, осерчает на
кого-нибудь, кричит: "Я тебя, сукиного сына, в экспедицию запеку, ты там
узнаешь кузькину мать!" Я и подкатись к нему с провинностью, нашкодил в
посевную, он и подмахнул мне бессрочную увольнительную. Вот я и угодил к
вам. А в прошлом году в отпуск приехал к себе в деревню. Он увидел меня и
начинает: "Филя, вернись, -- учти: не Филька, а Филя, -- бригадиром
заступишь". А я ему: с удовольствием бы, да занят.

-- Это у тебя, Филька, новая биография. Быстро же ты ее меняешь.

-- Нельзя на одном месте топтаться, -- отвечает быстро Филька.