требовалось, например, каким-нибудь удачно вставленным замечанием прервать
неловкое молчание, воцарявшееся в большой столовой, когда директор
проявлял слишком уж резвый интерес к щечкам и плечам Эрики или
осведомлялся, не мучное ли кушанье апельсиновый шербет ("муч-ное", -
смачно произносил он), или заявлял во всеуслышанье, что "Ромео и
Джульетта" пьеса Шиллера. Все это он высказывал с величайшим апломбом и
беззастенчивостью, весело потирая руки и сидя на стуле как-то боком.
направлял разговор на политические и деловые вопросы, тем самым отдаляя
возможность катастрофы. Но с Гердой Будденброк отношения у г-на Вейншенка
никак не налаживались. Личность этой дамы до такой степени подавляла его,
что ему не удавалось и двух минут проговорить с нею. Зная, что Герда
играет на скрипке - обстоятельство, которое произвело на него чрезвычайное
впечатление, - он при встрече с нею по "четвергам" всякий раз
ограничивался одним шутливым вопросом: "Ну, как поживает ваша скрипка?" На
третий раз сенаторша предпочла совсем воздержаться от ответа.
родственника и на следующий день в подробностях воспроизводить его манеры
и речи. Младший сын консула Будденброка излечился в Эйнхаузене от своего
суставного ревматизма, хотя временами и ощущал еще некоторую
одеревенелость рук и ног, но периодическая "мука" в левой стороне - там,
где у него все нервы были "укорочены", так же как и прочие недомогания,
которым он был подвержен, а именно: затрудненное дыханье и глотанье,
перебои в сердце и склонность к параличным явлениям, - вернее, страх перед
таковыми, - отнюдь не были устранены. Внешне он выглядел много старше
своих тридцати восьми лет. Голова его окончательно облысела, только на
затылке и на висках еще торчали жиденькие рыжие волосенки, а круглые
глаза, сумрачно и тревожно шныряющие по сторонам, глубже ушли в орбиты.
Зато длинный горбатый нос теперь казался еще костистее от впалых щек и еще
больше нависал над густыми рыжеватыми усами. На тощих ногах Христиана
нелепо болтались брюки из прочной и элегантной английской материи.
коридору, но в клубе проводил значительно больше времени, чем на
Менгштрассе, потому что дома чувствовал себя неуютно. Рикхен Зеверин,
преемница Иды Юнгман, заправлявшая теперь всем хозяйством и прислугой
консульши, коренастая, краснощекая, толстогубая двадцатисемилетняя особа,
недавно приехавшая из деревни и по-крестьянски здравомыслящая, быстро
сообразила, что с этим праздным болтуном, иногда забавным, но чаще просто
жалким, на которого сенатор - лицо почтенное - либо смотрит, насмешливо
вскинув бровь, либо старается вовсе не смотреть, не стоит особенно
считаться, а потому беззастенчиво им пренебрегала.
стыдно?" - и удалялся своей деревянной походкой.
жаловался он Тони. - Очень редко! Обычно я просто чиркаю спички, чтобы
добраться до постели. - Или же, так как мать не очень щедро ссужала его
карманными деньгами, заявлял: - Плохие времена! Раньше все было
по-другому! Ты пойми, что мне иногда приходится брать взаймы пять
шиллингов на зубной порошок.
Спички! Пять шиллингов! Ты бы уж лучше молчал! - Она возмущалась,
негодовала, чувствовала себя оскорбленной, но ничего от этого не менялось.
приятеля Андреаса Гизеке, доктора обоих прав. С этой дружбой Христиану
повезло, он мог бы гордиться ею, ибо адвокат Гизеке, этот suitier, умевший
постоять за свое достоинство, прошлой зимой, после того как мирно опочил
старик Каспар Эвердик и его место занял доктор Лангхальс, был избран в
сенаторы. Впрочем, на его образе жизни это не отразилось. Все знали, что,
кроме большого дома в городе, принадлежавшего ему со времени женитьбы на
мадемуазель Хунеус, он был еще владельцем маленькой, утопавшей в зелени,
со вкусом обставленной виллы в предместье св.Гертруды, где в полном
одиночестве обитала еще молодая и необыкновенно красивая дама, бог весть
откуда сюда явившаяся. Над дверьми виллы изящными золотыми буквами была
выведена надпись "Квисисана" (*53). Под таким названием она была известна
всему городу. Христиан Будденброк, в качестве лучшего друга сенатора
Гизеке, получил доступ в "Квисисану" и там преуспел с помощью тех же
методов, что и в Гамбурге у Алины Пуфогель, или в Лондоне, Вальпараисо и в
разных других точках земного шара. Он "кое-что порассказал", "слегка
приударил" и с тех пор стал наведываться в зеленый домик не реже самого
сенатора Гизеке. Происходило ли это с ведома и согласия последнего, или
нет, осталось невыясненным. Ясно было только, что Христиан Будденброк
безвозмездно встречал в "Квисисане" любезный прием, тогда как сенатору
Гизеке приходилось оплачивать его полновесной монетой из капиталов своей
супруги.
будущему родственнику поступить в страховое общество, и Христиан две
недели честно прослужил делу страхования от огня. К сожалению, однако,
выяснилось, что служба самым неблагоприятным образом отражается на его
здоровье: усилилась не только "мука" в левой стороне, но и все прочие его
трудно поддающиеся определению недуги. Вдобавок директор оказался не в
меру вспыльчивым начальником и из-за какой-то пустяшной ошибки не
постеснялся назвать дядю своей невесты тюленем. Одним словом, Христиану
пришлось отказаться и от этой должности.
прорывалось даже в таких репликах, как: "Не все в этой жизни так уж
плохо!" Она просто расцвела в ту пору. И правда, хлопоты, всевозможные
планы на будущее, заботы об устройстве дома и лихорадочное шитье приданого
живо напомнили ей время перед ее собственным первым замужеством. Она
почувствовала себя помолодевшей и бесконечно жизнерадостной. В выражении
ее лица, в ее движениях снова проглянуло грациозное высокомерие ее
юношеских лет, более того - однажды она своим неуемным весельем так
кощунственно нарушила благолепие очередного "Иерусалимского вечера", что
Леа Герхардт уронила на стол книгу своего предка и в смущении стала
озираться по сторонам широко раскрытыми, недоверчивыми и непонимающими
глазами глухой.
по его настоянию, было решено, что г-жа Антония - во всяком случае на
первых порах - поселится у Вейншенков, чтобы помогать неопытной Эрике
вести хозяйство. Это-то и наполняло ее чудесным ощущением, будто на свете
никогда не было никакого Бендикса Грюнлиха, никакого Алоиза Перманедера,
будто бесследно ушли куда-то все неудачи, разочарования и горести ее
жизни, и теперь, воодушевленная новыми надеждами, она все начинает
сначала. Правда, она заставляла Эрику благодарить творца за то, что он
соединил ее с любимым, единственным, тогда как ей, матери, во имя долга и
разума пришлось вырвать из сердца свою первую и единственную любовь, -
правда, в семейную тетрадь она нетвердым от радости почерком вписала рядом
с именем директора имя Эрики, а не свое, но все же настоящей невестой была
она, она, Тони Будденброк! Это _она_ опытной рукой снова щупала ковры и
портьеры, _она_ рыскала по мебельным и бельевым магазинам, это _ей_
предстояло снять и "аристократично" обставить новую квартиру! Это _ей_
предстояло опять покинуть обширный и благочестивый родительский дом,
прекратить наконец свое унылое существование разведенной жены; высоко
подняв голову, она теперь начнет новую жизнь у всех на виду, - жизнь,
которая послужит к чести семьи! И - уж не сон ли это? - на поверхности
вновь появились пеньюары - два пеньюара, для нее и для Эрики, из мягкой
пестротканой материи, с широкими шлейфами и целым каскадом бархатных лент
от ворота до подола!
побывали с визитами лишь в очень немногих домах: директор, солидный,
несветский, трудовой человек, в будущем намеревался проводить свой досуг у
домашнего очага... На торжественном обеде в честь помолвленной пары,
который сенатор давал в большом зале своего дома на Фишегрубе, кроме
хозяина, жениха с невестой, ближайшей родни и дам Будденброк,
присутствовали также друзья сенатора, и всех опять поразило, что директор
то я дело похлопывал Эрику по обнаженной шее.
миртами, происходило в ротонде. Г-жа Штут с Глокенгиссерштрассе, та, что
вращалась в высших кругах, расправляла складки белого атласного платья
невесты и прикалывала к нему живые цветы. Сенатор Будденброк был первым, а
друг Христиана, сенатор Гизеке, вторым шафером, две пансионские
приятельницы Эрики выполняли роль подружек. Директор Гуго Вейншенк
выглядел весьма статным и мужественным. На пути к импровизированному
алтарю он только _один_ раз наступил на пышную фату Эрики. Пастор
Прингсхейм служил, как всегда, истово и торжественно. Все свершалось по
чину. Когда молодые обменялись кольцами и в наступившей тишине два "да"
были произнесены голосами высоким и низким, - впрочем, оба звучали
несколько хрипло, - г-жа Перманедер, потрясенная прошлым, настоящим и
будущим, разразилась громким плачем - все тем же по-детски
непосредственным, откровенным плачем, а дамы Будденброк - Пфиффи в
ознаменование торжественного дня даже прицепила золотую цепочку к своему
пенсне - кисло подхихикнули. Зато мадемуазель Вейхбродт, Тереза Вейхбродт,
в последние годы ставшая еще меньше ростом, Зеземи, с портретом матери на
овальной броши у тоненькой шейки, проговорила с неестественной твердостью,
прикрывавшей ее внутреннее волнение: "Будь счастлива, милое дитя мое!"
небесно-голубом фоне шпалер состоялась столь же торжественная, сколь и
обильная трапеза, к концу которой молодые исчезли - отбыли в свадебное
путешествие.