на Русь. Он забрал сына Михаилова, Константина, и теперь вез его,
успокаивая и утешая, любуясь своим пленником, притворяясь ласковым и
радошным дядюшкой, - перенял эту повадку у Кавгадыя, - а сам, сыто и
успокоенно оглядывая рослого испуганного мальчика, прикидывал уже:
подойдет ли тот в женихи его дочери - голенастой носатой девочке,
оставленной ему покойной первою женой, - девочке, с которой он до сих пор
не знал, что ему делать, и почти не думал о ней...
двухтысячный конный отряд Абу-Саида, ничтожно малый по сравнению с его
бесчисленною ратью, в панике бежал от него вместе со всем войском, позорно
и нелепо окончив поход, обесславленный им еще вначале казнью Михаила
Тверского.
начале следующего, 1319 года, сперва по слухам, а потом и от воротившихся
кружным путем останних бояр, тех, что уцелели от погрома, да и те не все
добрались до Твери: дорогою умер Онтипа Лукинич, завещав товарищам пуще
жизни беречь спасенные грамоты своего князя; умерли и еще двое, не
перенеся полученных ран и тягот пути...
скорое забвение его памяти, просчитались жестоко. О нем и сейчас еще
спорят историки, а житие тверского князя, посмертно канонизированного,
составленное по воспоминаниям тех, кто уцелел, и по грамотам, сохраненным
заботами старого Онтипы Лукинича, умершего на пути из Орды, вошло во все
русские летописи, заботливо переписывалось и сохранялось потомками и в
Твери, и на самой Москве, и по другим градам русским... И там, у
Кавказских гор, не забылась память его! Спустя недолгое время ясы
поставили каменный крест на том месте, невдали от Дедякова, где был убит
<русский коназ> Михаил. От города Дедякова с тех пор не осталось и следа,
но крест и теперь еще стоит, немой и величаво-одинокий - ежели, конечно,
это тот крест и то место. Уверенно мы не знаем. Надписи на кресте не
осталось.
солнечных склонах сугробы, и тяжело оседал плотный, напоенный влагою снег,
и сани виляли на раскатах, осклизаясь, словно по маслу, и птицы кричали
дружно и оголтело, и синие тени ложились на снег от лапчатых елей и
жемчужно-розовых тел молодых берез, когда торопливые вершники, раскидывая
копытами тяжелое крошево ледяного наста, домчали сквозь бешеный ветер
весны невозможную весть.
тыкаясь по углам, сенные боярыни и холопки. Требуют сыновей (а Дмитрия
нет, как на грех, уехал в Кашин!), и никто не знает, как сказать княгине
Анне, как даже подступиться к ней. Девка-швея забегает в горницу, видит
госпожу за пялами, маленький княжич Василий играет у ног матери, возится
на ковре, расставляя глиняных расписных коней. Девка всплескивает руками,
убегает. Анна смотрит строго - порядок научилась блюсти не хуже покойной
свекрови - и вдруг, осторожно воткнув иглу в шитье, белеет и, откидываясь
к стене, почти теряет сознание. Когда наконец заходит старая боярыня и
говорит, нахрабрясь о смерти князя, Анна уже оправилась и встречает злую
весть с мужеством, удивляющим окружающих. Никто не ведает, что она
хоронила его уже давно, с того часа прощания на Нерли, когда - чуяло
сердце - отправляла князя на смерть, и теперь по лицу давешней девки сразу
догадала, зачем и почему суета в доме, и сбивчивый рассказ боярыни лишь
повторяет ей то, о чем поведало едва не остановившееся сердце.
тело отца схоронено на Москве, заскрипел зубами, хотел собирать полки.
Анна остановила сына, долго успокаивала, увещала. Ни полков, ни сил
собрать было немочно теперь. Взамен того приходилось кланяться московскому
князю.
сама великая княгиня Анна. Но на Москве великого князя Юрия не оказалось.
А ни Иван Данилыч и никто из бояр не взял на себя смелости выдать без Юрия
тело Михаила его жене. Правда, приезд княгини Анны с тверским епископом
породил на Москве смятение. Началась беготня, пересылки из дома в дом, из
терема в терем, торопливые съезды бояр, глухая молвь на торгу. Пока Анну
принимала у себя Елена, супруга Ивана Данилыча, и во все глаза смотрела,
робея, на скорбный иконописный лик высокой, сухощаво-стройной тверской
княгини, разглядывала, дивясь, ее руки с долгими перстами, будто изографом
неким выписанные на иконе, потчевала, едва не роняя слез оттого, что
тверская княгиня почти не прикасалась к еде, шпыняла девок и сама
проверяла, как постелили постелю для высокой гостьи, пока посадский народ
толпился и заглядывал - увидеть бы женку Михайлы: <Красавица, бают!> - <А
уж ликом такова скорбна!> - <И-и! Батюшки! И не толкуй! На саму-то
прикинь: хошь и свово-то мужика потерять, не приведи Господь, а уж...> - и
тут, поджимая губы, кивали значительно, округляя глаза; как-то все вдруг
почуяли почтение и даже любовь к убитому тверскому князю... - пока все это
творилось и княжеские вершники летели во Владимир, весть растекалась по
градам и весям земли, порождая смуту и толки. Земля, ждавшая татарского
погрома, теперь, гибелью князя избавленная от ужасов войны, оробела вдруг,
и в глухом ропоте ее все явственнее начинало сквозить запоздалое: лучше бы
мы, лучше бы уж нас...
обитель, еще до зари вышел в путь. По отвердевшей с ночного заморозка
дороге он достиг города и, миновав Подол (позднейшее Зарядье), твердо и
наступчиво ударяя посохом, шел, с неосознанным удовольствием вдыхая
утренний морозный воздух, по старой Коломенской дороге на Крутицы, где
сейчас, по слухам, пребывал проездом из Смоленска митрополит Петр.
уверенностью этой обезоружил привратников и митрополичьих служек в
Крутицах. Его допустили, даже не спросив, кто он, в ограду подворья, а
когда хлопотливый служка сбегал в покои и назвал Алексия, то и к самому
митрополиту Петру.
бородкой, узнавая и не узнавая в нем черты того боярского отрока, что
некогда приходил к нему беседовать вместе с княжичем Иваном. Спросил, где
иночествует Алексий, осведомился о здравии родителей его - Федора и Марии
Бяконтовых, о братьях и сестрах Алексия.
покинул обитель свою и пришел сюда, в Крутицы. Твердо глядя в очи
митрополиту, как бы вбирая глазами его большое горбоносое лицо и
просторные худощавые плечи, с ниспадающим с них льняным подрясником, и эти
руки художника, и седину, и уже легкую согбенность стана, и всю окружающую
митрополита подчеркнутую простоту покоя, ничем не украшенного, - вбирая
все это единым лучом своих прозрачно-глубоких, юношески неотступных и
требовательных глаз, Алексий вопросил:
Алексий не знал этого, и Петр, коему не стоило бы труда просто отослать от
себя отрока, даже и не стал о том говорить. В вопрошании молодого инока
чуялись боль и смятение высокого духа, и оставить их безответными стало бы
грешно пред Господом. Петр помолчал, давая Бяконтову сыну успокоиться,
подумать и прийти в себя. Вздохнул и, по юношескому трепету Алексия поняв,
что до того начинает доходить не высказанное Петром, но молчаливо
переданное участие, выговорил:
учить добру и приуготовлять к жизни вечной. Власть церкви - горняя, и
царство Христово - не от мира сего! Сказано бо есть: кесарю - кесарево и
Богу - богово. Воспитывай в духе божьем, а о делах земных оставь заботу
князьям! - Помолчав и пригорбясь, он добавил с легким вздохом: - Зло как
волны на море, что идут чередою: за подъемом - провал. Да не устанем в
бореньи! Да не смешаем вечное с временным и скоропреходящим в сердце
своем. Что наши земные жизни и века лет для Господа!
глаголет сердцу звучание слов, дух и печаль и сердечное тепло глаголющего.
Алексей понурил голову. Было тихо. Так тихо! Молчал бор за узким окошком
покоя. Шум Москвы совсем-совсем не доносился сюда. И дыхание иного, веяние
вечности легко коснулось разгоряченного чела.
очнувшись, встал на колени рядом с митрополитом. Слова молитвы, древние и
бессчетно повторяемые слова, как тихий весенний дождь спадали на его
израненную смятенную душу и приносили тишину и покой - то необходимое, что
нужно для неустанных трудов духовных.
Владимира, ни от Владимира на Москву. Великая княгиня Анна с трудом
воротилась домой, в Тверь. Пережидали паводок, потом снаряжали посольство.
Ехать во Владимир к Юрию должен был Александр. Самого Дмитрия,
заступившего ныне место отца, Анна не отпустила, справедливо опасаясь, что
Юрий может забрать его в полон и не выпустить, как сделал он это когда-то
с рязанским князем.
то не принимал Александра, чванился, суетился, выставлял всякие
Корнев Павел
Буркатовский Сергей
Контровский Владимир
Юрьев Сергей
Шилова Юлия
Лукьяненко Сергей