Чтение 83–й страницы книги ~Игра в классики~

-- Не дергай ногой, че, а то воткну тебе иголку в ребро, -- сказал
Тревелер.

-- Рассказывай лучше дальше про все желтое, -- сказал Оливейра. -- Я
закрою глаза, и становится как в калейдоскопе.

-- Все желтое, -- сказал Тревелер, растирая ему бедро ваткой, --
находится в ведении Национальной корпорации уполномоченных по делам всего
желтого.

-- Животные с желтой шерстью, растения с желтыми цветами и желтые
минералы, -- послушно продекламировал Оливейра. -- Разве не так? В конце
концов, четверг у нас отведен моде, в воскресенье не работаем, метаморфоза,
происходящая от субботнего утра до вечера, -- необычайна, люди
успокаиваются. Ты делаешь мне так больно, просто ужас. Уж не желтый ли
металл ты мне вводишь?

-- Дистиллированную воду, -- сказал Тревелер. -- А ты должен думать,
что это морфий. Ты совершенно прав, мир Сеферино может показаться странным
лишь тем, кто свято верит в свои установления, а чужие им нипочем. Но
подумай, как все изменится, стоит шагнуть с тротуара на мостовую, и...

-- Все равно, что перейти от всего желтого ко всему пампскому, --
сказал Оливейра. -- Что-то меня в сон клонит, че.

-- Это от сонной водички. Лично я с большим удовольствием вколол бы
тебе совсем другое, чтоб ты пошустрее стал.

-- Объясни-ка мне одну вещь, прежде чем я засну.

-- Очень сомневаюсь, что ты заснешь, но давай.

(-72)

89

Было два письма лиценциата Хуана Куэваса, и все время не прекращались
споры, в каком порядке их следует читать. Первое представляло собой
поэтическое изложение того, что лиценциат называл "мировым владычеством";
второе, тоже надиктованное машинистке из заведения на Санто-Доминго, брало
реванш за вынужденную сдержанность первого:

С настоящего письма могут снимать сколько угодно копий, особенно для
членов ООН и правительств мира, каковые суть мерзкие свиньи и международное
шакалье племя. С одной стороны, заведение на Санто-Доминго -- трагедия
шумов, но, с другой стороны, мне нравится, потому что я могу бросать
величайшие в истерии камни.

Среди этих камней фигурировали следующие:

Римский папа -- величайшая в истерии ввинья, а никакой не представитель
Бога; римский клерикализм -- истинное дерьмо Сатаны; все римские храмы
следует сравнять с землей, дабы не только в глубине людских сердец воссиял
свет Иисуса Христа, но и просочился бы во вселенский свет, я говорю это,
поскольку предыдущее письмо писал в присутствии милой сеньориты и многое не
мог сказать резко и откровенно, ибо сеньорита смотрела на меня томным
взглядом.

Рыцарственный лиценциат! Заклятый враг Канта, он настаивает на том,
чтобы "сделать более гуманной современную мировую философию", вслед за чем
заявляет:

И роман должен стать более психолого-психиатрическим, другими словами,
подлинные духовные элементы должны предстать на уровне достижений
современной мировой психиатрии...

Временами мощный диалектический арсенал отодвигался в сторону, и тогда
начинало маячить царство мировой религии:

Отныне и всегда человечество будет идти путем, указанным двумя
всеобъемлющими заветами, и даже железнотвердые камни земли обернутся
шелковистым воском под сияющим светом...

Поэт, да еще какой!

Голоса всех камней земли грохочут во всех водопадах и ущельях мира с
тонким перезвоном серебра, наполняя безграничной любовью к женщинам и к
Богу...

И вдруг -- прорывается архетипическое видение:

Космос и земля, как всесущий мысленный образ Господа, который позднее
превратится в сконденсированную материю, символически отражен в Ветхом
завете в лице того архангела, который повернул голову и увидел темный мир в
огнях, я, конечно, не помню наизусть этого места из Ветхого завета, но там
говорится примерно следующее: лик Вселенной как бы оборотился светом к
Земле, который встал вокруг Солнца подобно орбите вселенской энергии...
Точно так же все Человечество, все народы должны повернуть свои тела, свои
души и свои головы... Ибо Вселенная и вся Земля обернулись к Христу, сложив
к его ногам все законы Земли...

А следовательно:

...остается и нам, подобно вселенскому свету из разнообразных огней,
освещающему глубинное сердце народов...

Плохо только, что вдруг ни с того ни с сего:

Дамы и господа! Настоящее письмо пишу я в обстановке страшного шума. И
однако же пишу, а все никак не поймете, что для наиболее совершенного
написания МИРОВОГО ГОСПОДСТВА и для достижения вселенского внимания вам
следует помогать мне всемерно, дабы каждая строка и каждая буква стояли на
своих местах вместо этой галиматьи с галиматерью, матерью, матерью сукиных
детей, а самих детей -- к растакой-то матери.

Но не беда. На следующей строчке -- снова экстаз:

Как великолепны миры! Да цветут они подобно духовному свету чарующих
роз в сердце своих народов...

Письмо заканчивалось столь же пышными цветами, если не считать
нескольких любопытных ответвлений в самом конце:

...Я верю, вся Вселенная очистится, подобно вселенскому свету Христа,
очистится каждый цветок человеческий, со всеми своими бесчисленными
лепестками, которые навеки воссияют на всех земных дорогах; она очистится
светом МИРОВОГО ГОСПОДСТВА, говорят, ты меня больше не любишь и теперь тебя
другое прельщает. -- С глубоким уважением. Мексика, Фед. окр. 20 сентября
1956 г. -- ул. 5 мая, 32, 111 -- Зд. "Париж", ЛИЦ. ХУАН КУЭВАС.

(-53)

90

В те дни подозрения мучили его, а дурная привычка все
жевать-пережевывать тяготила, как никогда, но разве от нее отделаешься. Он
не переставал обдумывать вопрос вопросов, и неустроенность, в которой он жил
по вине Маги и Рокамадура, подстегивала его, заставляя ломать голову над
тем, в какой он попал переплет. Зайдя в тупик, Оливейра хватал лист бумаги и
писал на нем великие слова, вокруг которых крутились его мысли. К примеру:
"вопрось вопросовъ" или "переплеть". Этого было достаточно, чтобы
расхохотаться и очередной мате выпить с гораздо большим удовольствием.
"Человекъ, -- писал Оливейра, -- я и онь". Оливейра прибегал к этим
письменным знакам, как другой -- к пенициллину. От этого средства ему
думалось лучше, на душе становилось легче. "Законъ законовъ -- не
раздуваться, какь шарь", -- говорил себе Оливейра. И после этого мог думать
спокойно и слова не играли с ним шуточек. Но сдвиги были чисто методические,
потому что сам вопрос вопросов оставался нетронутым. "Кто бы сказал, парень,
что под конец ты станешь метафизиком, -- удивлялся Оливейра. -- Если надо
сопротивляться трехстворчатому шкафу, че, так согласись хотя бы на тумбочку,
свидетельницу ночных бессонниц". Рональд приходил звать на непонятные ему
политические дела, и всю ночь (Мага тогда еще не отвезла Рокамадура в
деревню) они проспорили, как Арджуна с Возничим, что избрать: действие или
пассивность -- и стоит ли рисковать настоящим во имя будущего -- этого
непременного шантажирующего аргумента всякого действия, преследующего
общественные цели, а также, в какой мере риск может приукрасить ничтожность
личности, идущей на этот риск, прикрыть повседневную мерзость ее
повседневного поведения. Рональд ушел повесив нос, не сумев убедить Оливейру
в необходимости поддержать действия мятежных алжирцев. А у Оливейры весь
день не уходил изо рта мерзкий привкус, поскольку гораздо легче было сказать
"нет" Рональду, чем себе самому. И только в одном он был уверен: нельзя без
предательства отказаться от пассивного ожидания, которому отдался и в
котором жил с самого своего приезда в Париж. Поддаться легкому великодушию и
отправиться на улицы расклеивать плакаты представлялось ему суетно-мирским
выходом; все как бы переходило в план отношений с друзьями, которые оценили
бы его смелость гораздо больше, нежели найди он ответ на великие вопросы.
Измеряя все с точки зрения суетно-временного и абсолютного, он чувствовал,
что ошибался в первом случае и попадал в цель во втором. Плохо, что он не
боролся за алжирскую независимость, не выступал против расизма. Но
совершенно правильно он отказывался от наркотика, легких коллективных
действий и снова оставался один на один с горьким мате, размышляя над
вопросом вопросов, крутя и переворачивая его, словно клубок, в котором конец
нити спрятан или, наоборот, торат сразу четыре или пять концов.

Все в порядке, да, однако, надо признать, характер у него словно
подошва, -- давит любую диалектику действия наподобие "Бхагавадгиты".
Заваривать ли мате самому, или пусть его заваривает Мага -- тут не было
возможностей для сомнений. Но все остальное было многозначно и тотчас же
вызывало антагонистические толкования: с одной стороны -- пассивность
характера, а с другой -- максимальная свобода и незанятость; из-за
отсутствия -- вследствие лени -- принципов и убеждении он острее чувствовал,
что жизнь имеет свою ось (так называемое ощущение флюгера), и способен был
из лени отказаться от чего-то, но зато наполнить пустоту, образовавшуюся
вследствие отказа, новым содержимым, свободно избранным под действием